Константин РАЙКИН: «Маятник обязательно качнется обратно»
В 38 лет – непозволительно молодым по советским меркам – Константин Райкин принял на себя руководство театром “Сатирикон”, осиротевшим после ухода из жизни Аркадия Райкина. Впереди будут и бешеный успех, и пробы с ошибками, целая “национальная сборная” культовых постановщиков и режиссеров, которым именно “Сатирикон” помог состояться, блистательные роли самого Райкина и его молодых коллег, стремительно взрослевших творчески, награды, гастроли, поиски новой экономической модели для театра, коммерческие риски, покрытые с лихвой, появление собственной Школы.
Сегодня “Сатирикон” переживает нелегкие, даже на общем фоне, времена (а когда было легко?), ведя кочевую жизнь из-за затянувшейся стройки здания театра и вынужденного “голода” на новые постановки. Но – с утра до ночи кипит жизнь в Театральной школе Константина Райкина, которая составляет с “Сатириконом” общий организм идей и талантов. Но – в марте на сцене Учебного театра вышли райкинские “Глупости” по пьесе Виктории Никольской, воздушный и пронзительный спектакль о сегодняшних тридцатилетних. Но – начались репетиции “Дон Жуана” Егора Перегудова, и 23 июля Дон Жуан Тимофея Трибунцева и Сганарель Константина Райкина должны сойтись в интеллектуальном и духовном поединке.
Как писал поэт, “Тридцать лет – это поиски смысла. Тридцать лет – это все-таки мало”.
– 30 марта – 30 лет, как вы руководите “Сатириконом”. В этот же день родилась ваша дочь Полина.
– Я только недавно осознал это совпадение, и теперь меня окружают одни тридцатки. 30 марта 1988 года был подписан указ о назначении меня худруком. Накануне того дня наши артисты ходили к министру культуры Василию Захарову просить о моем назначении, – понимали, что это единственный выход. Все-таки я шесть лет уже отработал при папе не просто артистом, но и вполне реальным помощником, сорежиссером большого спектакля “Мир дому твоему”, с опытом постановок в Студии Табакова и командой молодых артистов, пришедших со мной.
Мы понимали, что силы отца на исходе и что надо вести театр другим путем – жанр “Аркадий Райкин” неминуемо закончится с его уходом. Конечно, пока папа работал, мы с удовольствием ему подыгрывали, но было ясно, что это именно подыгрывание.
– А его партнеры были готовы к таким переменам?
– Не просто готовы – жаждали. Все они скучали по полноценной работе. Конечно, у них случались взлеты – как, например, у Ольги Малоземовой в “Темном деле” или у Тамары Кушелевской в большой миниатюре “Директор”, этаком советском паноптикуме, где она играла американскую журналистку, которая пришла к директору завода и увидела, как он крутится, доставая окольными путями, натуральным обменом, необходимое для завода. Насмотревшись на эту кипучую деятельность, она с грустью говорила: “Господин такой-то, вы женаты, и это очень жаль!”. Словом, все мечтали о полноценных ролях, особенно молодежь.
К тому же поменялись времена, началась перестройка, назывательная сатира по остроте проигрывала прессе. И папа как человек, чувствующий время, это понимал – вот почему он так мучительно делал и все же не довел до конца свой последний спектакль. И почему так легко отказался от названия Театр миниатюр, согласившись на “Сатирикон”, который ассоциировался у него с Тэффи, Аркадием Буховым и другими именами. Название предложила наша завлит Ольга Гарибова. Она же привела в театр Романа Виктюка с очень странной пьесой.
– Получается, Виктюк и невероятный успех его “Служанок” возникли почти случайно?
– Театр – живое дело, его приходится делать сразу набело. Не зная точно, куда идем, мы чувствовали, что надо по-другому. Про то, чего я хочу от театра, чего мне не хватало в моем родном “Современнике”, я говорил отцу задолго до нашего воссоединения. (Он-то просто звал меня как артиста, повинуясь нормальному хватательному рефлексу худрука, и вовсе не думал о том, что на его фоне все остальные меркнут и блекнут.) А я жаждал театральной поэзии, метафизики, смещений реальности, преувеличений, театральной фантасмагории, когда актеру приходиться лицедействовать, кардинально меняться. Для этого нужен совсем другой круг драматургии – Шекспир, Гоголь, Гофман, Булгаков, комедия дель арте.
Я и в Школе-студии МХАТ, тоже моем родном доме, был этаким возмутителем спокойствия – то есть, как мне кажется, очень нужной фигурой, которая нужна любому коллективу, чтобы не стать обществом взаимного восхищения. Там педагоги, в основном ефремовцы, относились к перевоплощениям подозрительно. Я же считаю их высшей стадией актерского мастерства. И, кстати, вовсе не противоречащей Станиславскому с его уникальными гримами. Я говорю не про внешнюю характерность, а про перевоплощение, когда, по Михаилу Чехову, роль возникает в твоем воображении, ты задаешь ей множество вопросов, сочиняешь этюды, движешься навстречу – и где-то на полпути между тобой и созданием автора возникает нечто третье, неожиданное и для тебя, и для автора.
Так вот, Виктюк сразу сломал шею стереотипу. Он принес нам успех немыслимый, мы стали победителями, которых не судят. Но внутри нашей команды тут же возникла червоточина – слава и популярность стали менять людей. Двое из четверых вскоре ушли. Коля Добрынин придумал и до сих пор рассказывает красивую версию – дескать, он меня переиграл и почувствовал, что должен уйти. Ну, пусть. Мне пришлось делать тяжелейший ввод, так как никто из нас не знал партии другого, а Романа Виктюка и Валентина Гнеушева уже рядом не было. К счастью, у нас сохранились черновые записи, и мы собирали этот спектакль, как археологи древнюю вазу. Я ввел Сережу Виноградова и Сашу Корженкова – и уже в этом составе мы объездили со “Служанками” полмира. Но и их слава стала портить. В этом смысле спектакль был по-своему дьявольский. Я с облегчением из него вышел и уже со стороны наблюдал, как вокруг него складывается довольно пошлая, экзальтированная атмосфера каботинства. На нем, как на войне, хорошее становилось еще лучше, плохое портилось окончательно. При этом я очень благодарен Роману Григорьевичу Виктюку – никто не дал мне так много в плане работы с текстом, как он, научив легкой, ровной, напряженной подаче текста.
– Можно ли сказать, что у вас появилось ощущение, что надо как-то “замолить” этот “грех” в следующих постановках?
– Такого я не помню. Но помню, что возникла проблема – а что же дальше. Вышел следующий спектакль, который ставил другой режиссер, “Геркулес и Авгиевы конюшни”, и худсовет (тогда он еще был) обязал меня его переделать. Я поставил его заново в прежних декорациях. Потом я стал приглашать режиссеров, что было довольно сложно. Ситуация выровнялась после встречи с Петром Наумовичем Фоменко. Про нас стали писать внятно и хорошо. Особенно я благодарен двум прекрасным женщинам – Марине Зайонц и Наташе Казьминой. Марина нас долго ругала, но потом написала целый ряд уважительных и важных для меня статей. Она вообще умела менять свое мнение. Наталья Анатольевна Крымова написала очень лестную для меня рецензию, из которой я понял, что раньше она меня вообще не знала, ну разве что как эстрадного артиста.
– Между “Служанками” и началом “золотого века” вашего театра прошло несколько непростых лет. Не было ли желания все бросить, вспомнить о том, какого уровня вы артист?
– Нет-нет, мне всегда было интересно заниматься режиссурой, просто я стеснялся в этом признаваться. И преподавать – а я преподаю уже 45 лет – тоже. Всегда знал про себя, что я не только артист и должен еще в чем-то реализоваться.
Желание уйти возникает у меня только сейчас. Периодически ловлю себя на этом истерическом настроении, но тут же хватаюсь за голову – а что буду делать? Я же взвою через два дня. Я заложник ситуации, должник перед актерами и студентами. И состояние заложника меня спасает. А если сосредоточиться только на Школе, я превращусь в такого короля Лира, потерявшего власть. И буду валяться в ногах других худруков, чтобы брали в театры моих выпускников. Моя сила в том, что есть “королевство” – “Сатирикон”, есть производство, где я могу устроить своих учеников. Остаться только педагогом – пусть маститым, опытным – мало.
Сегодняшний день для меня – разрушительный. Я говорю не только о внешних обстоятельствах, но и о внутренних. Выпускать один спектакль в год – это умерщвление театра. Я же вижу, что происходит с артистами, у которых центр творческих интересов перемещается куда-то на сторону. Музыкальные инструменты, на которых играют все подряд, не могут быть хорошо настроены. Нарушаются принципы театра: раньше нельзя было отказываться от роли, просто невозможно! Артист, получавший главную роль, однозначно испытывал радость. А теперь я вижу, что ему такое назначение – головная боль. И делаю для себя вывод: этот артист доработает у меня положенное и уйдет, каким бы хорошим он ни был. Я очень уважительно отношусь к свободному времени артиста, понимаю, что он должен зарабатывать, поэтому очень заранее сообщаю ему о новой роли. Но мне очень важно увидеть в его глазах в ответ искреннюю радость. Если нет, если он разлюбил этот место (что бывает), мы должны расстаться. Я не смогу с этим примириться!
– А если в процессе репетиций он влюбится в роль?
– Что ж, прощу. Недавно у меня состоялся разговор с моим бывшим учеником у объявления о распределении ролей, ему досталась небольшая: “Константин Аркадьевич, а это обязательно?” – “А ты не боишься задавать мне такой вопрос? Не боишься, что я отвечу “не обязательно”, но больше ты никогда ролей не получишь?” Надо отдать ему должное, он потом долго извинялся.
Но одновременно я вижу, как много возможностей еще сохранила наша замечательная компания. Оттого, что мы стали реже встречаться на спектаклях, все стали скучать друг по другу и ценить любой повод для встречи. Набегут прямо в мой кабинет, сядут на пол (больше негде), общаются. Сегодняшняя наша ситуация – настоящая проверка на прочность.
Недавно выпустил премьеру “Глупости” по пьесе Виктории Никольской со студентами-заочниками актерского отделения. Если бы не эта работа, я бы просто заболел: мне надо было куда-то девать энергию.
Меня очень волнует, останемся ли мы живым коллективом, когда въедем обратно в стены театра. Надеясь на лучшее, я готов к любым поворотам. Не могу притворяться, что не вижу многих тревожащих меня вещей. Нет во мне сейчас юбилейной приподнятости и желания делиться тридцатилетним опытом.
– Тем не менее, вы провели эти тридцать лет в четырех ипостасях: актер, режиссер, худрук и педагог. Случались ли внутренние конфликты: скажем, актер Райкин хочет сыграть какую-то роль, а худрук Райкин не дает? Или режиссер Райкин внутренне спорит с приглашенным коллегой, у которого занят актер Райкин?
– Нет, у меня совсем нет трудностей в переключении “регистров”. Сегодня у нас была первая репетиция “Дон Жуана” в постановке Егора Перегудова. Я обожаю эту пьесу, несколько лет сам ходил вокруг нее, присматривался как режиссер. Но когда Егор назвал мне ее, я тут же согласился, а сегодня еще и осознал, что ничего в ней не понимаю. Егор сделал композицию из разных переводов, придумал интересную концепцию. То же касается работы с Юрой Бутусовым: я выстраиваю филигранный рисунок, а он работает крупными мазками, у него можно играть и так, и этак, я, образно говоря, надеваю очки, а он срывает, я работаю только на позитивных эмоциях, а он обожает стрессовые ситуации, конфликт, накладки и вообще плохо чувствует себя в атмосфере комфорта. Но мне с ним чрезвычайно интересно. Узнав про его увольнение из Театра Ленсовета, я в тот же день пригласил его набрать курс в нашей Школе.
– Однажды я спросила вас про рифмы, которые вольно или невольно складываются в репертуаре: например, ресторан как модель общества в спектаклях “Кухня” и “Человек из ресторана”. Сейчас намечается еще одна – Жак (“Жак и его Господин” М.Кундеры по Д.Дидро) и мольеровский Сганарель, а когда-то и гольдониевский Труффальдино, гениальные слуги своих господ. Вы в жизни – лидер, хозяин, господин. А кто для вас – слуга?
– Слуга – обратная сторона лидера. Я ученик, я часто бываю ведомым, во мне много от слуги. Да и нет такого лидера, над которым никого, кроме Бога. Помните, у Ибсена – самый сильный человек в мире тот, кто наиболее одинок. Но разве захочешь такую силу? К тому же эти обаятельные хитрованы – и Жак, и Сганарель – действуют самостоятельно. Дон Жуан все время выводит Сганареля на дискуссии, ему это важно. Кстати, Мольер, хозяин театра, знаменитый драматург, выбрал себе роль Сганареля. Меня поражает, как можно было в те времена написать такого человека, как Дон Жуан, попирающего все нормы, и такого, как Сганарель, столько понимающего про природу человека. Невероятно смелая, глубокая и умная пьеса, при этом абсолютно игровая!
– Мы начали разговор с того, как менялось время, когда вы возглавили “Сатирикон”. Сегодня мы тоже живем в ситуации качественного рывка. Роботы выступают на форумах, цифровые программы давно обогнали по скорости мышление человека, отмирают разные профессии, информацию больше невозможно спрятать. Какое место в этом мире будет занимать театр?
– Я думаю, этот вид искусства никуда не денется, даже станет еще ценнее. Не могу представить себе, что человек однажды перестанет быть себе интересен. Наверное, и роботы поиграют на сцене, и другие безумства технологий мы увидим. Я и сам увлекался всякими технологиями, проекциями. Но рано или поздно возникает потребность в “коврике” – в простоте, исконности. Сейчас мы со студентами занимаемся этюдами в жанре немого кино – и я снова поражаюсь, какую же изобретательность и острую игру рождает отказ от некоторых выразительных средств. Именно простота и будет выглядеть чудом. Как в наших “Глупостях” – отказаться от экрана и просто раздвинуть стены, за которыми холодная улица. Ощутить этот холод живой жизни. Искусство и нужно для того, чтобы сделать жизнь ощутимее. И чем сильнее качнется маятник в сторону технологий, тем мощнее потянет его обратно.
Фото С.ПРОХОРОВОЙ
