Музыка под ногами
«Сатирикон» показал генеральные прогоны «Четырех тиранов» по пьесе Карло Гольдони «Самодуры» в постановке Константина Райкина. Премьера состоится 8 сентября на сцене Дворца на Яузе. Ею откроется 85-й сезон театра, который по-прежнему ведёт кочевую жизнь.
У этой пьесы и произведений по её мотивам немало вариантов названия, среди них – «Четыре грубияна», «Четыре деспота» и даже сдержанная английская «Школа отцов». «Rusteghi» с венецианского диалекта (на нем и писал Гольдони, хотя один из персонажей «Самодуров» говорит на литературном итальянском языке) переводится как хамоватый зануда, враг цивилизации, ретроград и тиран. «Тираны» показались театру наиболее точным вариантом – разумеется, домашние тираны, а совсем не то, что вы подумали, все совпадения, как говорится, случайны, а имена вымышлены.
Последний день карнавала (салют шекспировской «Двенадцатой ночи»), осознание, что вот-вот захлопнется маленькая форточка, за которой останутся праздник и свобода (на самом деле, только иллюзия праздника и свободы), жестокие и жадные отцы семейства, предприимчивые от безысходности их женушки, их дети, лишенные собственной воли, счастливый исход брачной авантюры (счастливый ли, покажет время) – казалось бы, что нам, сегодняшним, этот тающий излет карнавала, что мы ему? Но Константин Райкин, много лет очарованный Гольдони, ставивший и игравший в его пьесах, давно державший человековедческих «Самодуров» в своем режиссёрском портфеле, этот общий знаменатель видел и заставил зал в полной тишине внимать «счастливому» финалу. Пьеса с масками, интригами и разоблачениями рядится в карнавальные одежды, всякие роброны и зендале, но по сути является горьким приговором людям, которые почти не изменились со времен не то что Гольдони, но и самого Эсхила, и ничто не предвещает, что изменятся в будущем в лучшую сторону. А счастливый финал – лишь легкая передышка в изматывающей борьбе полов, амбиций, воль и характеров. Недаром эмоциональной кульминацией спектакля становится последний монолог героини Агриппины Стекловой, которая хоть и смогла победить самодурство мужей, но совсем не верит, что сможет закрепить свою победу.
В недавнем интервью «Театру» режиссер говорил о борьбе свободы, импровизации, непредсказуемости, интриги, азарта, которые олицетворяет Театр, – и закрепощённости, застарелой темной традиции, несвободы, которую олицетворяет Дом, откуда невозможно выйти и куда почти не попасть постороннему. Сегодня эти слова звучат почти как эпитафия и нашему театру, и нашему дому.
Дом ювелира Лунардо (Артем Осипов, «лысый» «пузатый» местный авторитет) и сам, как герметичная лавка древностей, забит – только не драгоценностями, а музыкальными инструментами (сценография Дмитрия Разумова). Сколько театральных шуток можно извлечь из этой игры с предметом, не сосчитать. Из скрипок наливают чего покрепче, флейту раскуривают, как трубку, на аккордеоне «печатают» документы, с виолончелями репетируют словесные расправы над «чёртовыми бабами» – женами (привет «Контрабасу» и растворенной в ней сублимации любви), маракасы превращаются то в эскимо (дочке), то во флакон духов (жене), футляр от контрабаса приспособлен под нужник. Даже пол, если по нему топнуть, не скрипит, а отзывается музыкой. Из театральных лацци вырастает условный образ города, который живет в красоте, буквально ходит по ней ногами, но не замечает, не чувствует ее, приспособив красоту под свои нехитрые нужды. Венецианские каналы – не повод ахнуть от красоты, а средство передвижения: кто-то нетерпеливо гребет на гондоле (платформы на колесиках между оркестровыми рядами), кто-то гордо рассекает на «моторке». Впрочем, периодически музыкальные инструменты используются по назначению – звучит ария из духовной музыки Антонио Вивальди «Filiae mestae Jerusalem» («Скорбные дочери Иерусалима»), мольба о пощаде, вертикаль гармонии, которая возвышается над горизонталью человеческой суеты. Но люди, кажется, не замечают и музыку – лишь замирают ненадолго, не понимая природу своей внезапной тоски. Или от восторга, когда вместе со звуками музыки в финале вдруг исчезнут стены проклятого Дома, и все на миг окажутся в космосе Театра, о котором мечтали.
Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастна по-своему. Гольдони не мог знать, что Толстой напишет эту (спорную, прямо скажем) фразу. Но, создав целых четыре вариации на тему домашнего тиранства (многовато для канонов комедии дель арте, где каждый персонаж – одна маска, один характер), он явно подчеркивает, что их бесконечное множество. Отец и сын, осиротевшие мужчины, скатившиеся в муштру и покорность (Георгий Лежава и Илья Гененфельд). Две бездетные пары: одна выглядит совсем случайным союзом (Симон и Марина в исполнении Сергея Бубнова и Натальи Вдовиной), другая по-своему гармонична – подкаблучник Канчано (Денис Суханов) и его атаманша Феличе (Агриппина Стеклова), которая «добирает» эмоций на стороне – в данном случае, в компании приезжего кавалера Риккардо (Алексей Коряков). И, наконец, взрывоопасный треугольник: отец, взрослая дочь на выданье (Екатерина Воронина) и молодая вторая жена (Алена Разживина). А уж сколько психологических кружев можно сплести в разных парах: взрослая падчерица и молодая мачеха, солидная матрона и молодой веселый кавалер, подкаблучник и его приятель-мужлан – в обсуждениях женского пола, любимый племянник жены, тоскующий по материнской теплоте, и угрюмый муж тетушки, презирающий родственничков в доме…
Неожиданные «русские» имена среди женских персонажей (Марина и Маргарита, которая – строго по тексту – «не такова была раньше, а теперь ведьмой стала») потянули за собой цепочку ассоциаций: Маргарита вдруг обретает отчество Николаевна и становится ведьмой, точно «от горя и бедствий, поразивших ее». А костюмы Марии Даниловой напоминают о русских мезальянсах: дворянка, из бывших, в руках пролетария, несовместимость культурного кода (особенно в паре Марины и Симона – акварельная красота Натальи Вдовиной и грубая, с накладным носом полумаска Сергея Бубнова). Впрочем, один костюм и образ воздает дань старинной Венеции, театральному великолепию, избыточной красоте – костюм приезжего Рикардо (именно он говорит у Гольдони «высоким» языком), посланца свободного мира. Другого.
И все же главная тема «Четырех тиранов» – не пятьдесят оттенков домашней деспотии и женского бесправия, а любовь – затоптанная бытом, загнанная в уголки сознания, не дающая легко разорвать все эти семейные узы и путы – то ли спасение, то ли приговор. Если бы знать, если бы знать.
