И здесь самое крутое – размыкание «плоскости» в трёхмерность
Екатерина Купреева, конечно, ждёт полноценную публикацию, но её, боюсь, на этот раз не будет. Вообще у меня есть пара «незакрытых гештальтов» («очень люблю, но ничего не написала никогда как критик») – вот Бутусов в их числе. Про один спектакль его, правда, был студенческий (то есть лет 12 назад) текст – вроде даже и хороший, но, Онегин, я тогда моложе, я лучше, кажется, была.)) Но внутреннее право что-то там писать всерьёз про Бутусова я ощущаю только спустя не один пересмотр и, соответственно, не один месяц с премьеры – дело и во мне, и в спектаклях. Но… ультрасубъективные и очень, конечно, поверхностные заметки на полях про «Р» пусть всё-таки будут.
Во-первых, это, конечно, самый декларативно «социальный» спектакль Бутусова из всех – даже с учётом, скажем, «Человека из рыбы» и более тонкой «социалки» в некоторых других (а может, даже и «многих»! – хэштег ктознаеттотпоймёт)). Но подобные вещи интересны – вообще у всех – только если они выходят за рамки злободневности, уходят в экзистенциальное. И здесь самое крутое – размыкание «плоскости» в трёхмерность. И формальное, и смысловое. Изначально вроде бы очень понятная конструкция – да, интересно сочинённая, да остроумно написанная Дурненковым, да, разбавленная какими-то ироничными «бутусовскими» вещами, но на вид вполне внятная. Особенно если ты, в отличие от моих тётушек-соседок, помнишь пьесу Гоголя и понимаешь, насколько на самом деле всё ей следует. Но во втором акте «понятность» потихоньку начинает разваливаться – усложняясь, превращаясь во что-то другое. И сама история вдруг меняется: злободневные сюжеты, личные истории, абсурд действительности превращаются в хоррор – «ужасы нашего городка», обрастая попутно и культурными контекстами, и сложными внутренними связками, и новыми темами, которых оказывается так много, что даже «проартикулированный» слой сразу и не соберёшь в целое (нет, это не недостаток). И простые, опять же, мизансцены, с минимумом действий, планов, визуальной пестроты, оказываются, что твои совы, совсем не тем, чем кажутся. От «а, ну это потому что, а вот то метафора того-то, а тут для того, чтобы» приходишь к почти растерянности. Впрочем, сам спектакль, кажется, и про это тоже: как видимая простота и понятность повседневности, где людей можно разобрать на типажи, а случаи из жизни превратить в красивый рассказ (или пост в фейсбуке, например), трагический или не очень, - как эта понятность оказывается встроенной в национальную матрицу, большую историю, непрерывность событий, которые не хотят заканчиваться. Тут не просто так и Трибунцев (не-совсем-Городничий) «подмигнёт» своей же роли Бориса Годунова (а сюжет про поломку рояля как крах всего и т.д. волей-неволей с тем спектаклем тоже соприкоснётся), и повздыхает, что «Гоголь гений», а «Ревизор», увы, «бессмертная комедия». В том и ужас, что злодеяния, показанные в «бандитской» стилистике, творятся ровно теми же людьми, которые только что казались нелепыми, слабыми, смешными, а главное, конечно, похожими на нас. Ну или хотя бы героями рассказа «не про тебя, а про твоего знакомого». Сгустив кошмар до эстетизированного, но почему-то даже более близкого «в ощущении», можно разглядеть, например, в современной девочке-подростке (это Марья Антоновна) сначала современную же жертву насилия, а потом почти античную эринию. И так во всём: маленькая проблема оказывается связанной с большой бедой, а в итоге – вписанной в нескончаемый круг зла. И насилие порождает насилие, а ложь порождает ложь. И да, это вполне себе «бессмертная комедия» страны «Р».
Так вот во-вторых, на чём и закончу, потому что всё равно будет длинно, а умно и увлекательно – едва ли) Думаю, что примерно любой спектакль Бутусова так или иначе про театр и смерть. Не только, но про них – непременно. И вот тут самое для меня интересное в «Р». Почему «Ревизора» хорошо использовать как рефлексию на тему театра, понятно, - лицедейство, притворство, а одновременно слепая вера в подлинность игры «встроены» в сам текст. И отыграны, конечно, в спектакле вполне. Но здесь есть и пролог с бесконечным «поиском ролей» - у того же «будущего Городничего» и пейсы, и русский тулуп, например, в потоке на ходу примеряемых костюмов. И образ могильщика у него же потом – с монологом, который ещё и повторится в виде песни, о грехах, за осьмушку осьмушки которых стоило бы казнить, но тогда на смену таким городничим восстанут те, кто умел губить миллионами. И гримасничанье Хлестакова-Райкина, который долго будет высмеивать неестественность местных жителей, пока не поймёт, как и зрители, что есть второй план, где всё всерьёз. И, конечно, покрытый изначально чёрной тканью ряд гримировальных столиков с зеркалами – в таком виде (весь антракт зрители будут любоваться на своё отражение) привет и «Гамлету» Коршуноваса, но и спектаклям самого Бутусова. И разговор о диалектике забвения, «обнуления» (этого слова нет, но тут и других «слов» выше головы), способности снять с себя вину «по щелчку», потому что сам поверил, как в роль. Это всё темы Осипа (Артём Осипов) – самого, кажется, органичного, последовательного и до поры до времени как будто главного героя спектакля. При этом интересно, что начинает он – там, где пока-ещё-непонятно-какие-герои рассказывают свои, не «гоголевские» истории, потихоньку врастающие в действие, - как раз наиболее «актёрской» интонацией. Не в смысле театральной, а в том смысле, что более, чем у других, у него в начале монолога слышится характерная речь артиста на репетиции, эдакое «я ищу себя в роли, и вот что я думаю». Потом она уходит, начинается принципиальное «а я кидал или не кидал? Не помню!» (в первом (?) классе дети закидали щенка ледышками, было весело, щенок умер). И тут вступает на сцену тема смерти. Здесь – плотно, постоянно связанная с темой вины и исторической памяти. Так и не поймёшь, список расстрелянных, который читает под звёздным небом Пётр Иванович, - метафизический кошмар или мистификация: почти обезумев от ужаса встречи с этими «просителями», Хлестаков кричит всё громче – это что, просители? А что мне с ними делать? А где унтер-офицерская вдова?.. (Под таким «звёздным небом», кстати, наступал час расплаты серебренниковского Дон Гуана в «Маленьких трагедиях»). То есть сначала ты веришь, что загубленный по вине Хлестакова Пётр Иванович явился рассказать ему о соучастии (сцена Ярослава Медведева-Петра Ивановича, который приходит давать взятку и потихоньку умирать, - по-моему, лучший – по крайней мере, пока – и самый экзистенциально-театральный эпизод спектакля). А потом уже не очень, тем более что артист выйдет «третьим» с Городничим и его женой в финале – а о том, что его убили, мы знаем только с их слов… И даже неизвестно, какой вариант в этом театре смерти страшнее, хотя второй, судя по всему, вероятнее. Ну и, конечно, во втором акте буквально у всех очень крутые актёрские метаморфозы, когда в театральном смысле «накачивают воздухом», усложняют «характеры», превращая мнимые типажи первого акта в объёмные, многомерные образы. Ещё про смерть – умирающие и умершие, вороний труп в полсцены (а может, дюймовочкина ласточка по-русски?), грустная фраза Городничего – из финала, не из начала! – «Мёртвым больно. Мне так кажется почему-то» (тоже интересно параллелится с «Они любить умеют только мёртвых»). Но закончу свой поверхностный бег по кочкам этого самого, по-моему, страшного спектакля Бутусова (потому, собственно, и страшного, что всё-таки «социального» - и ужас, и катарсис тут таковы) тем, что мне кажется ключом ко всему – нет, не песней про золотой ключик, которой завершается первый акт. Хотя… пока я это писала, полезла проверить и поняла, что песня из фильма Птушко 1939-го года (и «Буратино» ведь про театр, между прочим) тут тоже ой как не «мимо». Но это рядом. А в финале второго акта, то есть спектакля, говоря о новом театре, который строят, потому что старый сломали (или наоборот), Городничий вспоминает, что там – в старом – познакомился с женой. Они припоминают этот вечер, и он «впроброс» говорит: а что там было-то… «финал с куклами какими-то». И немножко задыхаешься от того, что «финал с куклами какими-то» - это «Ревизор» Мейерхольда, конечно. Мейерхольда, которого арестовали в том самом 1939-м. Ну и, как мне кажется, вся эта «бессмертная комедия» не как просто злободневное высказывание или даже история про национальную матрицу вины, а как трагическое по сути и трагикомическое по форме посвящение Мейерхольду – да, круто. И исключительно страшно.
