Бедная Лиза: «Елизавета Бам» в театре «Сатирикон»
Режиссерская фантазия на основе пьесы «Елизавета Бам» и жизнеописаний Даниила Хармса. Исследование художественного бунта самого загадочного отечественного абсурдиста, таинственного и непривычного ни по логике мышления, ни по образной системе. Здесь не так важен сюжет, как ощущение жизни. Эскиз спектакля создан в «Сатириконе» в рамках режиссерской лаборатории «Дебюты».
Сатириконовская афиша пополнилась новым названием – «Елизаветой Бам». Молодой режиссер Гоша Мнацаканов ставит пьесу главного советского абсурдиста Даниила Хармса с шоковым и ошеломляющим эффектом. Удивление вызывает прежде всего работа с текстом, филигранно вытаскивающая из хармсовского закрученного и извилистого междустрочья экзистенциальную драму – нас сегодняшних.
Как известно, впервые текст пьесы прозвучал на знаменитом поэтическом вечере обэриутов «Три левых часа» в 1928 году в ленинградском Доме печати. В межвоенное время тема неправедного суда, своими паучьими лапами выхватывающего отдельно взятого человека, была свойственна не только российскому, но и всему европейскому искусству. В этом плане «Елизавета Бам» – побратим «Процесса» Кафки и «Приглашения на казнь» Набокова. Мнацаканов эту, в общем-то, небольшую, но с непревзойденным лаконизмом раскрывающую тему противостояния человека и системы пьесу трактует с большой пронзительностью и глубиной, а также с совсем не «вчерашнестуденческим» профессионализмом.
Действие разворачивается в питерском дворце-колодце: серая металлическая подъездная дверь с домофоном, выкрашенная белой краской скамейка, горы мусора и облезлый, в мокрых разводах, фасад дома, «украшенный» надписями: «Зенит чемпион», «Елизавета Бам(жиха)». Это пространство станет пристанищем архетипических персонажей: старуха-бывшая балерина с пуантами, висящими у нее на шее, папаша-офицер в белой шинели, добрый и злой следователи. Главную героиню, молодую девушку, которую ни за что ни про что приходят арестовывать представители органов, обвиняя ее в убийстве, которого она не совершала, играет один из ведущих актеров театра Антон Кузнецов. Впрочем, и все мужские роли здесь исполняются женщинами: кросс-гендерная игра лишь подчеркивает то, что все здесь прячут свою личность за гримом, яркими париками и костюмами.
Но узнаваемый обшарпанный дворик и знакомые с детства стихотворные строчки, читаемые мальчиком на авансцене, как на утреннике («Однажды по дорожке я шел к себе домой. Смотрю и вижу: кошки сидят ко мне спиной…») не вызывает ложного чувства ностальгии. Одна из первых сцен уже настраивает на болезненное чувство покинутости и изолированности – некто в капюшоне, подросток, сбежавший от кричащих друг на друга родителей, размашисто и крупно напишет на стене: «Простите пожалуйсто (Sic!) я чужой».
Вот и Елизавета из «забытых», безотцовщина: отец-военный после долгого отсутствия привозит ей в подарок трехколесный велосипед, как-то позабыв, не приняв во внимание, что дочь из него давно выросла. Есть у него и другой подарок – самый настоящий маленький принц с игрушечным лисом подмышкой – еще один символ одиночества. Папаша в фуражке и с пышными усами в исполнении Полины Райкиной – душераздирающий и трогательный портрет вечного типа «маленького человека». Этакий Эмиль Яннингс из фильма Мурнау «Последний человек» – старик, гордящийся начищенными пуговицами, без надежды на что-либо. Как и у каждого, у ее героя есть монолог-исповедь, где горе-отец рассказывает о всех несбывшихся общих с дочерью воспоминаниях, мечтах о путешествиях, чаяниях о совместном будущем. Вот только так и остается неуслышанным… Самым трудным для них окажутся простые теплые человеческие объятия.
Эта тема сиротства, безотцовщины-безотечества пронизывает весь спектакль. «Если свечи потухнут — есть звезда, та, которая будет гореть всегда. Это вера, надежда, любовь моей жизни — Россия!», – поет Михаил Круг, пока в мусорном ведре догорает нехитрый скарб из чемоданчика Елизаветы: афиша спектакля с портретом Хармса, номер газеты «Экран и сцена» и другие мелочи, из которых и состоит жизнь. По ходу действия в спектакле в пеструю мозаику сплавляются многие приметы нашего недавнего прошлого: вот мамаша (Ярослав Медведев) в белой газовой юбке-шопенке и на пуантах начинает танцевать лебедя, из маленького телевизора звучит новость о «деле НТВ», а второй акт и вовсе начинается с одного из главных символов 90-х – Данилы Багрова, поющего «Крылья» Nautilus Pompilius, саундтрек к фильму Алексея Балабанова «Брат» («Где твои крылья, которые нравились мне?»).
Впрочем, крылья будут у мучителей Елизаветы – Петра Николаевича (Ася Войтович) и Ивана Ивановича (Софья Щербакова). Травестийные роли совершенно упоительны и очаровательны: Петр Николаевич то и дело бросает в подозрении всего и вся косые взгляды; Иван Иванович с непередаваемым обаянием показывает фокусы с резиновой перчаткой, пытается летать на крыльях и устраивает, вызывая большое веселье у публики, импровизированный митинг в поддержку МВД. Такие вот нездешние ангелы-милиционеры.
Ближе к финалу на первый план выходят реальные факты из жизни самого Хармса, и гендерный кросс-кастинг упраздняется: Антон Кузнецов предстает уже не в кислотно-розовом парике и белом платье, а в образе поэта, одетого уже как английский денди, с тем самым чемоданчиком в руке, который зимой 1941-1942 года философ и друг Хармса Яков Друскин вывез на саночках из разбомбленной хармсовской квартиры в блокадном Ленинграде и тем самым сохранил большую часть его рукописей. На крыльце, у двери, он мучается тем, как произвести впечатление на возлюбленную, мысленно прокручивает, репетирует, как он будет читать ей стихи, но в силах произнести лишь про котов и четвероногую ворону: в детской литературе Хармс искал спасения, и до 70-80-х годов как деятеля авангарда, опередившего появление европейского театра абсурда, его практически не знали.
В образе Хармса Кузнецов бесконечно трагичен; роль в «Елизавете Бам» – точно среди лучших. Страшная изнанка хармсовской судьбы в секунду становится лицом: на скамейке дама в черном парирует на его детские стихи: «На губах твоих холод иконки, Смертный пот на челе… Не забыть! Буду я, как стрелецкие женки, под кремлевскими башнями выть». И, доказывая материальность, вес слова, натурально выбивает стекло («Стихи надо писать так, что если бросить стихотворение в окно, то стекло разобьется», – писал Хармс). Строки, которые Хармсу никогда не дали бы написать; есть тут и еще один парафраз – женщина, которая написала на него донос, была из ближайшего окружения Ахматовой.
Про что «Елизавета Бам»? Конечно, про «век-волкодав», который иначе, чем средствами абсурда, не зафиксируешь и не изобразишь. Про ломкую, хрупкую природу художника, не мыслящую границ и, как в финале, раздвинув стены, стремящуюся в звездные пространства вечного космоса.
