Константин Райкин: «Надеясь на лучшее, я всегда готовлюсь к худшему»
Константин Райкин успевает быть художественным руководителем, педагогом, режиссером и артистом. Анастасия Каменская поговорила с ним о приметах времени и опасностях, которые они несут, а также о зрительском восприятии и горестном оптимизме.
Мы встречаемся с Константином Райкиным в кабинете ректора основанной им Школы сценических искусств. Его будни расписаны по часам и по минутам. Днем — репетиции спектакля «Всем кого касается», который Райкин готовится выпустить с молодыми артистами театра, по вечерам — «Король Лир», «Дон Жуан», «Человек из ресторана» и другие постановки, в которых он занят как актер. Отвечая на вопрос о том, как успевать все и сразу, Константин Райкин говорит, что главное — оставаться в моменте, быть «здесь и сейчас», выполняя поставленные перед самим собой задачи не одновременно, а по очереди.
— Совсем скоро в «Сатириконе» состоится премьера поставленного вами спектакля «Всем кого касается», поэтому разговор хочется начать именно с него. Вы выбрали пьесу молодого драматурга Даны Сидерос. Что для вас в ней отозвалось? Каким вообще должен быть материал, чтобы вы обратили на него внимание?
— Выбор материала для постановки всегда связан с тем, действует ли на тебя текст. Это происходит еще на стадии чтения: попадается какая-то пьеса, начинаешь читать и тебя все происходящее либо волнует, либо совсем не трогает. В случае со «Всем кого касается» я включился сразу, мне стало не все равно, что там происходит, несколько раз перехватывало горло. Уже потом выяснилось, что у пьесы куча всяких премий, но это дело далеко не первое. Решает именно живое чувство — это главный критерий. В этом тексте речь идет в некотором смысле о самом важном, о том, как людям друг друга понять. Это сейчас, как мне кажется, одна из главных проблем. Это вопрос жизни и смерти, потому что между людьми так много непонимания, нетерпимости по отношению друг к другу, что мы не дождемся какого-нибудь астероида, способного оправдать гибель человечества, а просто сами друг друга поубиваем. Самый главный враг человека, получается, он сам.
— А как вы считаете, общество хоть как-то пытается решить эту проблему взаимного непонимания и неприятия?
— Человеку свойственно пытаться решить проблему, особенно в сложные для всех времена. А сейчас, с моей точки зрения, именно такое время по части какой-то внутренней воспаленности всего общества. Сразу замечу, что говорю не только о нашей стране, чтобы снять с себя риск снова кем-то прослыть (усмехается). Всегда есть люди, которые стараются уменьшить эту висящую в воздухе напряженность, и люди искусства, в частности, этим тоже занимаются. Есть силы центростремительные, а есть центробежные, так вот центростремительные силы — это как раз силы театра, искусства, духовности, взаимопонимания, сострадания и добра. А центробежные — это, в общем-то, силы дьявольские, и все время между ними происходит борьба, поэтому театр всегда берет на себя функции объединяющих связей и мотивов и порой очень преуспевает в этом.
— Рассказывая о спектакле, вы говорили, что для вас особенно важно то, что пьеса смотрит на проблему принятия другого в положительном, позитивном ключе...
— Понимаете, для меня важно не то, что она такая уж позитивная, эта пьеса, там очень много горького и тревожного. Важно, что есть надежда. Потому что диагноз неизбежного летального исхода, назовем это так, — это свидетельство слабости. Я имею в виду, что окончательные чернуха и цинизм — в некотором роде философия слабаков. Гораздо ценнее стараться находить какие-то выходы. И это даже не столько история про оптимизм, потому что очень много показного оптимизма, родом из советской власти, и все эти радужные картины уже набили оскомину, — сколько история про надежду и веру.
— В одном из своих интервью вы говорили, что «сейчас растет поколение не читающих, ничего не знающих про свою страну, циничных травоядных». Вы как педагог, выпустивший столько курсов, как-то боретесь с цинизмом и другими свойствами молодого поколения?
— Как педагоги мы стараемся вытащить их из этой опасности, которой сейчас подвержены все. Опасности смартфонов и кратких содержаний. С ребятами, с которыми мы сейчас готовим спектакль, мы давно выработали собственный птичий язык, мне с ними интересно. Все, что от меня зависит, я пытаюсь сделать. Я не знаю, что получится, но мне бы очень хотелось, чтобы им было хорошо и комфортно и чтобы они имели успех — это очень важно для актера, но угадать его никогда никто не может заранее. Вообще сейчас молодые люди совсем не привыкли утруднять себя поисками, проявлять какую-то инициативу, у них гораздо больше проблем с фантазией, с воображением, поскольку чтение уже не входит в их привычные навыки. Связанных с этим трудностей сегодня гораздо больше, чем было раньше. И это вопрос не одаренности, а именно следствие влияния окружающей действительности.
— То есть в этой всеобщей «травоядности» виноваты приметы времени — смартфоны, инстаграм, фейсбук и другие социальные сети?
— Да, да. Я боюсь, что это огромная волна, которая накроет все человечество, уже накрыла. Сейчас вырастает поколение совершенно иных людей, с другими ценностями. Вот знаете, порой задумываешься даже о каких-то мутациях: человеку вместо пяти пальцев понадобятся два, один как лопаточка будет держать телефон, а второй в виде хоботка, подвижный большой палец — выделывать на экране всякие кренделя, которые нам и не снились. Звучит смешно, но это страшное дело. Я даже по актерам это чувствую. Актеры, они ведь вообще люди прозрачные. Недаром Гамлет говорил, что в них всегда отражается время. Они в этом смысле не умеют ничего особенно скрывать. В актерской компании видны все мотивы, которые они в себе несут, отражения времени, поэтому мы, может быть, и чувствуем это острее, раньше кого-то.
— Получается, что все это отражается не только на артистах, но и на зрителях тоже. Вы замечаете перемены в зрительском восприятии?
— Тут нужно заметить, что я ведь не стою на берегу, пока эта река течет мимо. Я тоже в ней барахтаюсь, живу той же жизнью. Вполне возможно, что я чего-то не замечаю. Но, конечно, психология зрителя меняется — опять придется вспомнить о клиповом мышлении и о гаджетах. Это сказывается на восприятии, на скорости реакции — она становится быстрее, но при этом что-то, наоборот, уходит. Глубина этого восприятия, например. В целом мне не кажется, что зритель стал более погруженным. Театральные течения, бывшие элитарными, так ими и продолжают оставаться.
Человеку свойственно пытаться решить проблему, особенно в сложные для всех времена.
— Постдраматический театр, к примеру?
— Например, да.
— Как вы к нему относитесь?
— Талантливых вещей много, но от приемов этого театра я, честно говоря, устал. Я давно все это вижу, даже в капустниках шутил, что есть некоторое количество приемов, которые нужно использовать, чтобы стать модным режиссером. А если еще будешь мало понятен, то вообще цены тебе не будет: у нас ведь просто какая-то патологическая, эротическая тяга к непонятному. А его, мне кажется, любят те, у кого нет ясности мысли. Если говорить про артистов, то играть в одном лишь постдраматическом театре актерам вредно. Неплохо быть занятым в одном-двух таких спектаклях, я сам играл, мне было интересно. Вредно в том смысле, что такой театр отбирает трудные и важные в актерском деле вещи — оценки, живые реакции. Интересно же по-разному играть, с разным сталкиваться. И потом есть театр живой и неживой. Живым он может быть и в области традиционного театра, а авангард, напротив, может оказаться унылым, мертвым. Это я, конечно, говорю не про весь постдраматический театр в целом, а просто делаю выводы, когда вижу некоторые работы — следствие моды. Я думаю, скоро это сменится каким-то другим перегибом.
— Каким именно?
— Ну, как вам сказать, будут какие-то другие переборы, я думаю, что еще больше «погустеет» режиссура. Все это может превратиться в бульонные кубики. Они ведь бывают очень вкусные, если их водичкой разбавить, а когда как зрителя тебя заставляют есть такой кубик всухомятку, вкус не очень. Густая режиссура — это когда режиссер не дает ни на секунду о себе забыть, когда все время дергает за локоть и говорит: «Смотри, как я здорово придумал, как хорошо изобрел». Да подожди, отстань ты от меня, дай историю посмотреть, увидеть, что между людьми происходит, — нет! Мне стало такое надоедать. Хороша та режиссура, которую незаметно. Не стоит думать о ней все время, «выскакивать» на сцену, ревнуя к артистам.
— Вам приходится постоянно совмещать несколько ролей: руководить театром, быть педагогом, ставить спектакли в качестве режиссера, играть как артисту. Как вы распределяете эти роли внутри себя?
— Даже если внутри одного дня я выполняю разные функции — а так обычно и бывает, все это происходит по очереди, не одновременно. То есть если в эту минуту я актер, то я абсолютно подчиняющийся, послушный режиссеру артист — только так и никак иначе. И никакой я в этот момент не худрук и не режиссер. Когда я занимаюсь педагогикой — я педагог, когда какими-то организационными вопросами — художественный руководитель, когда ставлю спектакль — я режиссер, хотя употреблять это слово применительно к себе мне наиболее стеснительно.
— Сложно не спросить почему.
— Это невероятно ответственная профессия, к которой с ранних лет меня приучили относиться очень трепетно. Тем более мое первое и главное образование — актерское, а актеры всегда ведомы. Это же профессия исполнительская, и исполнять нужно не только волю автора, но и волю режиссера. Получается, что артист дважды чужой материал, скажем так, потому что выполняет две эти воли.
— Но бывает же такое, что вы как артист репетируете с режиссером и хотите что-то подсказать, прокомментировать?
— Нет, мне не хочется подсказать. Я могу что-то спросить или в чем-то деликатно усомниться — бывает, что что-то видно не на себе, а на другом артисте, но обычно стараюсь этого не делать. Я действительно пытаюсь другие свои функции убрать, когда играю сам, потому что очень плохо, когда ты начинаешь следить за партнерами и что-то сам себе режиссировать.
— В правилах жизни журнала Esquire несколько лет назад вы говорили, что в России надо быть или известным, или богатым, чтобы к тебе относились так, как в Европе относятся к любому. Общество любит рассуждать о том, что с каждым годом становится все более европейским, впитывает ценности. Что-то изменилось в этом смысле?
— Я бы хотел посмотреть на кого-нибудь, кто так не считает. Конечно, есть те, кто из упрямства или из желания выслужиться перед властью будет говорить, что это не так, что не нужно быть ни богатым, ни знаменитым. Но вот смотрите: ты куда-то пришел, и тебя узнали. И все, ты уже этим пользуешься, к тебе уже относятся как к человеку, которого узнали. И можно просто начать думать, что так относятся ко всем, но нет — относятся так к тебе, потому что узнали, и пользуешься ты этим ежесекундно.
— А что же тогда делать в России тем, кто небогат и неизвестен?
— Это вопрос к ним, не знаю. Очень плохо им. Очень их жалко. А еще ими ведь часто пользуются другие или вынуждают быть агрессивными, не любить тех, у кого что-то есть. И нужно иметь мужество, чтобы не вестись на эти «раздражульки», которые постоянно подбрасываются, — вот смотрите, кто сколько зарабатывает, кто как живет. Именно поэтому я не смотрю телевизор. Включаю в интернете что-то, что мне интересно, — спортивные программы или передачи о животных, а к телевизору не подхожу, я уже это проходил, я эту книгу уже читал.
— У вашего театра сейчас сложный этап, но строительство здания «Сатирикона» подходит к концу, а значит, и кочевая жизнь труппы по другим площадкам скоро сменится возвращением на собственную родную сцену. Вы начинали подводить для себя итоги этой большой главы?
— Подвести итоги мне еще только предстоит, но за все это время я убедился в том, что дом — да, составляющая очень важная, крыша, стены твои родные, но все-таки театр — это прежде всего семья, компания. Это определяет все. Наша компания сейчас проверяется на прочность, и я хочу посмотреть, какими мы из этого выйдем. Я вижу разные проблемы, которые возникают при том, что у нас очень здоровый сильный коллектив и творческие позитивные моменты преобладают над разными разрушительными. Но я хочу понаблюдать за тем, что будет, когда мы вернемся, и тогда уже сделать выводы. Вообще я горестный оптимист: надеясь на лучшее, готовлюсь к худшему. Всегда по этой формуле живу.
Фото: Георгий Кардава
