Легко ли быть голубым?

Ажиотаж вокруг "Оттенков" напоминает о временах, когда "Сатирикон" наряду с "Ленкомом" был одним из двух самых если не творчески, то финансово и статусно благополучных театров Москвы. Пока у других режиссеров (в том числе самых замечательных и талантливых - того же Сергея Женовача, например) на спектакли набиралось хорошо если до четверти зала, у Райкина да еще у Захарова наблюдались ежедневные аншлаги. Потом ситуация поменялась, и общая по Москве. В частности с "Сатириконом", где за последние годы появилось немало интереснейших спектаклей, отдельные из которых легко без преувеличения можно назвать "шедеврами", но все-таки фокус сместился и из центра внимания "Сатирикон" подвинулся немного на периферию. А вот опять - гром и молния. Ну понятно, что ажиотаж этот связан с темой пьесы, хотя, казалось бы, гомосексуальная проблематика и сегодня на сценах представлена достаточно широко, а еще недавно считалась чем-то более-менее ординарным. Другое дело, что геи в спектаклях оказывались либо забавными фриками (как, например, в антрепризном "Переполохе в голубятне" Нины Чусовой), либо страдающими маргиналами ("Откровенные полароидные снимки" Серебренникова в филиале театра Пушкина и далее много где еще), а драматургия в основе лежала преимущественно переводная. Впрочем, необязательно - взять хотя бы "Мармелад" с подзаголовком "пьеса про геев", довольно долго державшаяся в репертуаре "Практики", и между прочим, не будучи значительным художественным событием, тот спектакль никакой бури эмоций, ни возмущений, ни особых восторгов тогда не вызывал. А "Все оттенки голубого" еще как вызывают, что, помимо прочего, показывает, насколько изменилась ситуация.

И насколько точно эти изменения почувствовал Константин Райкин, не в подвале, не в камерном пространстве и не в еще каком-нибудь гетто для "экспериментов", а на большой сцене благополучного и имеющего репутацию "буржуазного", "развлекательного" театра поставивший пьесу Владимира Зайцева. Конъюнктура тут двоякая: при желании Райкина можно как превозносить за смелость и решительность, так и упрекать в стремлении "заработать на жареном". Насчет коммерческого успеха проекта сомневаться не приходится: зал продается влет, публика спешит и рвется, в том числе "целевая аудитория" - не только геи-одиночки и мужские пары, как у Виктюка или в "Гоголь-центре". На спектакль приходят целые стайки, по шесть-по восемь, что обычно для концертов или клубных мероприятий определенного рода, а в театре я такое впервые наблюдал. Но все по закону, строго "21 плюс", и зачастую очень сильно "плюс". В то же время "на фоне обострения классовой борьбы", как говорили во второй половине 1930-х годов, опасность-то и впрямь подстерегает нынче любого, независимо от статуса и былых заслуг - мало ли где и кто усмотрит "пропаганду" или окажется "оскорблен в лучших чувствах".

Не отбрасывая полностью все эти соображения, поскольку без них масштаб события, случившегося на сцене "Сатирикона", осознать до конца невозможно, я бы все же первым делом сосредоточился непосредственно на спектакле. К сожалению, и сам режиссер-худрук тому мешает, предваряя представление записанным на фонограмму обращением к театральным зрителям как к "духовным людям", предупреждая, что в силу "внешней темы" спектакль "покажется необычным", но это не должно помешать разглядеть в нем "глубинный духовный призыв". Вообще в данном кратком спиче словно "духовность" с производными употребляется чаще, чем даже в "Новостях культуры", и остается лишь удивляться, что у Райкина оно не сопровождается приличествующей в аналогичных случаях пометкой "по благословению патриарха всея руси и при поддержке министерства обороны". И это тоже настраивает не на самый лояльный по отношению к спектаклю лад. Тем не менее, при всех контекстуальных обстоятельствах, "Все оттенки голубого" - постановка во многом знаковая и значительна, причем не только как явление социальное, но и художественное.

От пьесы, пожалуй, не стоило ожидать многого. Как сказал один мой хороший знакомый, смотревший "Оттенки" днями ранее меня, в том же духе писались советские пьесы о пионерах-героях, замученных кулаками - что, при некотором преувеличении, соответствует общему строю драматургии Зайцева. Герой "Оттенков" - мальчик (не имеющий имени в пьесе), в 14 лет отправленный за успехи в сочинениях на межгородскую олимпиаду. От 16-летнего Егора, соседа по нумеру ленинградской гостинице, неожиданно для себя, но отчасти и предсказуемо, главный герой узнает про свою гомосексуальность. Через некоторое время он объявляет об этом папе с мамой, в тот момент когда родители решили развестись. Забыв про развод, папа, офицер в отставке и работник-военкомата, мама, сотрудник отдела кадров, и примкнувшая к ним бабушка-пенсионерка панически озаботились "исправлением" ребенка, которому теперь уже 16. Этот момент в спектакле чуть смазан, но насколько я понял, от "инициации" до "каминг-аута" прошло примерно года два. Ходили в кино "всей семьей", чтоб продемонстрировать на личном примере образец "здоровых отношений", отправляли в музей на выставки - но всюду только "пропаганду гомосексуализма" лишний раз обнаруживали. На балет уже не пошли, вовремя вспомнив, что там "тоже все такие" и "Чайковский был из этих". Вместо этого бабушка отвезла внука к "бесогону", а когда его магические пассы и заговоренная вода не помогли, отец запихал сына в наркодиспансер, где его закололи до смерти, как диссидента какого-нибудь.

Гомосексуальность как таковая в пьесе обнаруживается на уровне "поцеловался с девочкой - не понравилось, поцеловался с мальчиком - понравилось". От исповедальности за версту несет графоманией. Информативная (по местным меркам считай ликбезовская) составляющая, преподносимая за откровение, изобилует банальностями и штампами, причем не только, "от противного", гомофобскими, но и внутригейскими. Скажем, Егор подробно останавливается на том, как трудно объяснить женщинам, что гомосексуальность - это присущая личности постоянная характеристика, а не временная блажь в ожидании встречи с "той единственной". Пластиковые, подсвеченные изнутри фигурки лебедей, "плавающие" по сцене под чайковскую музычку (с вкраплениями в саундтрек по мере необходимости, ну конечно же, Бори Моисеева с одной стороны и Михаила Круга с другой) создают соответствующий антураж и вполне определенное настроение. Спектакль, а пуще того пьесу, легко критиковать за отдельные несовершенства, но ей-богу, редко случается, чтоб частные недостатки в целом оборачивались такой победой.

Райкину удалось то, что до сих пор не получалось ни у кого и нигде - ни в "Практике", ни в "Гоголь-центре" (при том что у Серебренникова, казалось бы, чуть ли не в каждом втором спектакле мотив подростковой гомосексуальности так или иначе проявляется - и в "Пробуждении весны", и в "(М)ученике"). Во многом, конечно, это эффект, связанный с тем, что пьеса, а с ней и сама тема вынесена из подвалов в пространство не просто большой сцены, что сознает режиссер, но и в репертуар театра, который на протяжении своей уже довольно долгой истории бывал славен чем угодно, но только не остро-актуальной социальной проблематикой. Но это одна сторона, а другая - специфика собственно пьесы и постановки.

В пьесе три части, и все три решены режиссером в заметно различном ключе. Первая вообще стилизована под "читку", чего опять-таки на большой сцене не бывало, не считая "Битвы жизни" Женовача по Диккенсу, но там художественные задачи совершенно иные, а социальной значимости не отыскать днем с огнем. То есть формат, типичный для документальной драмы, для вербатима, для фестивалей современной пьесы, применяется в совершенно неожиданном театральном контексте. Вторая часть, при сохранении условности пространства и антуража - более традиционна по способу существования актеров в ним; третья - чистая фантасмагория, на первый, да и на второй тоже, взгляд вопиюще безвкусная. Мальчик-пациент загибается на койке в глубине сцены, а у просцениума остальные персонажи выступают с проникновенными монологами "в зал". И тем не менее в сочетании "читки" первой трети спектакля, эксцентричного динамизма второй и подчеркнутой статики третьей, включая и удаление мальчика (истерзанного до смерти) в сопровождении родителей на подъемнике в дыму есть, как ни странно, особый смысл, которого не обнаружилось бы, если пьесу решать в единой стилистике от начала до конца.

Не говоря уже про актерские, "на разрыв", работы. За мальчика выступает Никита Смольянинов, своим нервом уже давший новую жизнь Каю из "Жестоких игр" и позволивший по-новому взглянуть на одну из самых совершенных пьес выдающегося драматурга А.Н.Арбузова. Родители - Агриппина Стеклова и Владимир Большов, юный, но более опытный гей Егор, лишивший главного героя иллюзий и девственности - Илья Денискин. Во второй из трех частей спектакля (следующих без перерыва, внахлест, не теряя темпа) актеры доводят эмоциональный градус своего состояния до такого предела, когда комедийную эксцентрику уже невозможно отделить или хотя бы отличить от мелодраматической истерики. Это парадоксально позволяет в третьей части чуть-чуть приглушить последнюю, вылезающую из всех щелей текста. А к тексту и его специфике волей-неволей возвращаешься постоянно. В нем много компромиссов, необходимых для русскоязычного контекста, которые в свободном мире были бы ненужными. Например, общение главного героя с Егором в номере обозначено как "отрывались": понимай как знаешь, хотя любой европейский автор, наверное, не побрезговал бы интимными подробностями. Много "смягчающих обстоятельств" вроде того, что пресловутый Бесогон работает не от РПЦ, а, хотя и поминает бога всуе, как экстрасенс-частник, то есть с "оскорблениями чувств верующих" вроде тоже не должно быть претензий. И масса стилистических, языковых огрехов - начиная с того, что юный гей в пьесе зачастую говорит с пафосом пожилого публициста-правозащитника, заканчивая чудовищно выстроенным финальным монологом героя на больничной койке, который Никита Смольянинов озвучивает настолько удачно, насколько позволяет ему прямолинейное режиссерское решение этого эпизода. А уж насчет "пропаганды гомосексуализма среди несовершеннолетних", то если на то пошло и спектакль, если просто театральный спектакль, может к чему-то призывать и на что-то настраивать, то "Все оттенки голубого" скорее дают понять, что чем быть в России гомосексуалистом, легче сразу удавиться. Впрочем, с пропагандой суицида тоже все нормально - большинству вышеупомянутых представителей "целевой аудитории" с их "21 сильно плюс", давно, слишком давно вышедшей из подросткового возраста, даже такой вывод покажется запоздалым.

Но главная особенность "Всех оттенков голубого" и основный их сугубо эстетический плюс - в не до конца проясненной жанровой природе пьесы. Корявый сам по себе подзаголовок "по мотивам реальных событий" (хорошо что не еще одна "пьеса про геев", как в "Мармеладе") тоже провоцирует вопросы и недоумения. И в этом плане, а тем более по части "психологической достоверности" поступков героя, его мотиваций, стремлений остальных действующих лиц, может возникнуть масса, мягко говоря, сомнений. Но я-то как раз вовсе не воспринимаю "Оттенки" как "реалистический" (хотя бы на уровне содержания, формы-то и подавно) спектакль. При том, что в любых конкретных деталях по отдельности рассказанная история может быть сколь угодно достоверной. В то же время откровенно плохо написанный, неудачный финал, наверное, был бы куда эффектнее, если б юный герой, заколотый врачами-убийцами с подачи "любящих" мамы и папы, произносил пассажи из, скажем, "Записок сумасшедшего" Гоголя. Что-нибудь вроде "Матушка, спаси твоего бедного сына! урони слезинку на его больную головушку! посмотри, как мучат они его! прижми ко груди своей бедного сиротку! ему нет места на свете! его гонят!" и т. д. Но крен в постмодерн обернулся бы для постановки катастрофой, чего автор и режиссер ловко и мудро избегают. Дело, по-моему, в другом, и по большому счету даже не в том, что юный герой "Оттенков" - гей, а просто он нормальный, человеческий мальчик, и эта норма, приложенная к окружающей героя животной, звериной действительности, высвечивает все ее уродство, ущербность папаши-солдафона, мамаши-клуши, просвещенной бабки и т.д. вплоть до шарлатанов-бесогонов и шлюх-моралисток. Вряд ли же случайно драматург "дарит" самые яростные антигомосексуальные монологи проститутке, нанятой отцом, дабы "исправить" сына. Здесь "голубой" подросток оказывается тем эталоном, рядом с чистотой которого вся окружающая мерзость предстает совершенно нестерпимой, не имеющей права на существование.