ПОЛИНА РАЙКИНА: «В «САТИРИКОНЕ» ТОГДА БЫЛ ЦЕЛЫЙ ДЕТСКИЙ САД»

«Театрал» продолжает спецпроект, посвященный детям знаменитых родителей. Сегодня наш гость – Полина РАЙКИНА, продолжательница легендарной династии.

– Полина, вы же самое что ни на есть потомственное «дитя закулисья». Какое у вас первое воспоминание о театре?

– Мне кажется, что у меня нет первого воспоминания, потому что, сколько я себя помню, столько и театр. У меня не было первого посещения, которое я бы запомнила, потому что я там действительно выросла. Человек же не помнит первое посещение своего дома, так и я не помню первое посещение театра, потому что существование за кулисами было обычным порядком вещей, течением жизни. Поэтому никакого первого впечатления не было. Театр был всегда.

– Но первый выход на сцену был?

– Первый выход – был. Он случился, когда мне было шесть лет. Это был спектакль «Сатирикон-шоу», который вырос из театральных капустников. Театр с ним очень много гастролировал. И вот как-то на гастролях в Петербурге в конце «Сатирикон-шоу» финальную песню исполнял еще один ребенок закулисья, но чуть постарше – Витя Добронравов. А я во время его выступления болталась за кулисами и танцевала. Режиссер Александр Горбань это увидел и сказал маме моей: «А пусть Полина выходит и танцует на сцене». Мне быстренько нашли какой-то костюм, и я пошла на сцену. Это был зал на две или три с половиной тысячи мест! Сейчас точно не помню, какая именно это была площадка, но зал – огромный. Мама тогда сильно удивилась, что я совсем не волновалась: просто вышла и танцевала. А потом это закрепили, и я стала регулярно участвовать в спектакле. Через какое-то время в состав ввели еще одного закулисного ребенка – Дашу Урсуляк, ныне тоже актрису «Сатирикона». Витя в этом номере всегда пел, а мы с Дашей то по очереди танцевали, то вдвоем.

Потом нас еще ввели в спектакль «Багдадский вор». Там в какой-то момент выходили мальчик и девочка, как воспоминание о детстве двух главных героев. Сначала играли какие-то «пришлые» дети, а когда мы доросли до нужного возраста, стали в этом спектакле выходить мы. Так что, можно сказать, что Витя Добронравов – мой первый партнер по сцене. Спустя годы было достаточно забавно встретиться с ним вновь, когда он вводился в нашем театре в бутусовскую «Чайку». С Дашей Урсуляк мы тоже сейчас партнерствуем. Вот как забавно судьба складывается. Все мы втроем учились в Щукинском училище, хотя с Дашей – в разное время, а с Витей – одновременно, только я была на первом курсе, а он на четвертом. А теперь Витя – ведущий артист Театра Вахтангова, а мы с Дашей работаем в «Сатириконе».

– Значит, ваша театральная карьера началось с танцев?

– Танцами я занималась очень активно и увлеченно, и много на это тратила времени, сил. Вплоть до поступления в институт. А когда я поступила в институт, пришлось уходить из всех моих танцевальных коллективов, потому что, когда уже учишься в театральном институте, времени уже нет ни на что.

– В детстве вы не только выступали на сцене, но и участвовали в озвучании мультфильмов и фильмов…

–Да, озвучка была. В мультфильме Гарри Бардина «Чуча», «Чуча-2» и потом «Чуча-3». Кстати, это очень разные по времени периоды. На первой «Чуче» я была совсем еще ребенком. Мне было меньше десяти. А последняя «Чуча» снималась, когда я уже училась на первом курсе института. Значит, мне было уже 15 лет. Еще был фильм Бухтиера Худойназарова «Лунный папа», с Чулпан Хаматовой в главной роли. Там я была голосом за кадром, озвучивала еще не рожденного ее ребенка, то есть «голос из утробы матери».

– На «Чучу» вас позвали за компанию, потому что картину озвучивал ваш папа, Константин Аркадьевич?

– Я хотела бы думать, что не только, потому что папа. Но дело просто в том, что у меня был очень специфический голос. Он и сейчас специфический, а в детстве это было вообще странно. Потому что это не то, что я в детстве была какая-то звонкая, а потом много-много курила и охрипла. Нет, у меня с детства всегда был такой голос. Я еще в коляске плакала сиплым басом. И думаю, что поэтому он привлекал мультипликаторов и кинорежиссеров, которые искали голоса для озвучки, поскольку было непонятно, мальчик это или девочка. Видимо, мой голос казался интересным, но тут моей заслуги, естественно, мало. В данном случае это скорее заслуга мамина, а не папина. Потому что голос у меня такой же, как у мамы.

– А на репетициях у Константина Аркадьевича часто бывали?

– У папы на репетициях в детстве я бывала очень часто. Причем я любила сидеть именно на репетициях, которые, наверное, обывателю покажутся нудными и скучными, когда тысячу раз действие останавливается, когда все идет долго и туго, с постоянными замечаниями. А я как раз всё это очень любила, часами сидела и наблюдала за процессом, за тем, как артисты все эти замечания пытаются выполнять. Меня это совсем не удручало и не навевало скуку, а наоборот. А когда меня уносили с репетиций, я кричала: «Помогите хоть кто-нибудь!».

– Почему вас уносили с репетиций – понятно, а почему приносили? Не с кем было оставить дома?

– Я не ходила в детский сад. У меня с детства были няни, но иногда, может, было не с кем оставить, а иногда – просто так. Видимо, родители не видели ничего плохого в том, что я расту в театре и что сижу на репетициях. Это происходило не специально, просто это было естественно. Нас, детей,там было много. У нас была большая компания. Даша Урсуляк, Витя Добронравов, Ваня Добронравов, Ксюша Лавроненко… В общем, в театре тогда был целый детский сад. Поэтому то, что я тусовалась в театре, не было чем-то особенным.

В «Сатириконе» всегда были знаменитые театральные капустники. Сейчас, когда здание театра на ремонте, мы очень скучаем по капустникам, потому что их негде проводить. А раньше в каждый Старый новый год в театре был капустник. Он славился на всю Москву, все туда мечтали попасть. А у нас – у «детей полка» – всегда был свой детский стол, за которым мы сидели. Смешно, что потом, когда мы уже выросли и приходили туда, на одном из столов была та же надпись: «Детский стол». Мы туда садились, а официанты, которые накрывали, думали, что это действительно детский стол и накрывали как для детей. Мы за него садились: «Опять, выпить нечего… Что ж такое? Можно водки на детский стол, пожалуйста!»

– Сейчас кто-нибудь приходит на репетиции с детьми?

– Как-то меньше, чем тогда, но бывает.

– Какие-то курьезные истории случались с вашей компанией во время репетиций или спектаклей?

– Ничего особенного не случалось. Нам почему позволяли там болтаться? Потому что мы были очень строго воспитаны, что за кулисами – тишина, что спектакль – это священно, что нельзя ни в коем случае ни единым звуком этому помешать. Если бы мы как-то нашалили, нас потом никогда бы не взяли в театр. А мы этого очень боялись.  Я помню историю о том, как Даша Урсуляк после того, как посмотрела спектакль «Трехгрошовая опера», где играла ее мама, не разговаривала с ней потом недели две, потому что она предала Мэкки-Ножа. То есть она не смогла отделить персонажа от своей мамы. Она была суровой девушкой в свои восемь…

– У вас с родителями не было таких инцидентов?

– В раннем детстве тоже случалось такое. Например, когда я посмотрела «Сирано де Бержерак», где папа мой играл Сирано, а мама Роксану, я пришла, рыдая. И потом еще много лет этот спектакль не пересматривала, хотя все остальное смотрела по многу раз и знала наизусть. Я не могла отделить родителей от их ролей. Сирано в финальной картине говорил Роксане: «Нет, я вас не любил».  И я была вне себя: «Папа, как ты можешь говорить маме, что ты ее не любишь?» Но это в самом раннем детстве. Потом, когда я чуть-чуть подросла и уже стала разделять, то мне стало понятно, что это образ и к жизни это не имеет прямого отношения.

– Родители объясняли, что это образ?

– Конечно! Говорили: «Это же не я, это я играю».

– А дома в семье удается отдохнуть от театра или продолжается «рабочий» процесс?

– Круглосуточно! Есть много артистов, которые говорят: «Работа – на работе. Дома о работе говорить не надо». Они связывают свою жизнь с людьми, скажем, которые не имеют отношения к театру. Говорят, что они по-другому не смогли бы и хотят эти вещи разделять. Я с уважением отношусь к этой позиции, но совсем ее не понимаю. Я совсем не могу так. Я, наверное, не смогла бы жить с человеком, который не любит театр, не хочет разговаривать о нем… У меня вообще нет этого деления: дом домом, театр театром. Это одна моя жизнь, которая вся пронизана, безусловно, любовью к театру, к искусству, к актерству, к студентам, которые тоже являются большой частью моей жизни. И безусловно, все это бесконечно обсуждается и дома.

– Была у вас какая-то детская мечта, которую родители осуществили?

– Понимаете, я всегда была очень «взрослым» ребенком, и мои детские мечты не были теми мечтами, которые могут осуществить родители. Моя детская мечта была окончить школу, поступить в театральный вуз и стать актрисой. Но всё это я должна была сделать сама. А никакой мечты типа «я хочу дом для Барби» у меня не было. То есть я хотела, наверное, дом для Барби, но назвать это мечтой – это как-то трудно. Мечты у меня были другие, точнее цели, которые требовали того, чтобы я их достигала сама. Поэтому родители могли только меня поддерживать и не мешать мне их достигать, что они, в общем, и делали.

– В детстве вас не огорчало, что родители так много времени проводят на работе?

– Иногда мы виделись не так часто, как мне бы хотелось. Они утром уходили, вечером приходили. Иногда они уезжали надолго на гастроли. Конечно, я скучала, что говорить. Хотя так как я много времени проводила в театре, то все-таки видела их там. Махала ли им рукой из окна, когда они уходят на работу? Конечно, махала. Но я всегда знала, что мои родители уходят в ТЕАТР. Я гордилась тем, что они актеры. Я знала, что у них мало времени для того, чтобы проводить его дома, потому что они заняты лучшим делом на свете, поэтому я не чувствовала себя брошенной. Я знала, что они меня любят. Но я знала, что они служат театру. И я тоже хотела вырасти и служить ему. Обиды не было никогда, потому что я понимала, что они делают важные вещи. Может быть, самые важные на свете. Сейчас, когда я выросла, я не имею ничего против родителей, которые проводят с детьми много времени. Есть прекрасные женщины-домохозяйки, которые занимаются только домом и детьми, и я испытываю к ним большое уважение. Но в детстве я не только не завидовала, а очень сочувствовала таким детям. Теперь, конечно же, я понимаю, что быть хорошей домохозяйкой – это та еще профессия! И требует она не меньше времени и сил, чем актерская. Но это я сейчас понимаю, а в детстве мне казалось, что самый лучший вариант – у меня.

– Кстати, а как получилось, что вы поступили в Театральный институт в 15 лет?

– Экстерном закончила последние два года за один. Тогда это вообще было частым явлением.

– А для чего?

– Было три причины. Первая причина была в том, что я тогда много танцевала и часто пропускала школу, а в экстернате это не было проблемой. В экстернате ты мог хоть вообще не ходить. Твоя задача была сдать экзамен. Твое личное дело – ходишь ты на лекции или не ходишь. Во-вторых, я уже очень четко и хорошо понимала, чего я хочу. И не понимала, зачем мне терять еще год. Тогда в 15 лет многие поступали. И третье: я очень хотела поступить к Роману Козаку в Школу-студию МХАТ. Я обожала его курс, на котором училась Саша Урсуляк, смотрела большое количество их дипломных работ.

Окончив на год раньше, я имела возможность поступать к Роману Ефимовичу. Но, к сожалению, к нему я не поступила.

 Я в принципе была очень «ранняя», поэтому для меня было абсолютно естественно в 15 лет уже делом идти заниматься, а не сидеть в школе. И вообще это очень удобно. В 19 лет я уже закончила учебу. Сейчас мне 31, а я в театре работаю уже 12 лет.

– А почему не поступили к Козаку? Никто не замолвил слово?

– Здравствуйте! Неужели я кому-нибудь бы позволила замолвить слово за себя! Да я умерла бы от стыда и от собственного уязвленного самолюбия за то, что взяли не меня, а чье-то «замолвленное слово». Зачем же это нужно? Я никогда не понимаю этих вещей. И это вовсе не лукавство. Мне кажется, что люди, которые пользуются протекцией своих родителей, – это люди, у которых нет самолюбия. Если у тебя есть самолюбие, то ты хочешь всего добиться сам. Если за тебя просят, то ты будешь всю жизнь думать, что тебя взяли, потому что за тебя попросили. Мой отец никогда бы на это не пошел. И я бы никогда этого не позволила. Я не поступила к Козаку, потому что я плохо читала и не понравилась. Это нормально. В это наверняка так никогда и не поверит 80% населения. Все думают, что все по блату, но это не так. В театральных вузах особенно… Все думают наоборот, а на самом деле театральные вузы – это одно из тех мест, в которых сохранилась не блатная система, когда люди поступают бесплатно, без связей, приехав откуда-нибудь из глубинки, просто будучи талантливыми людьми. А какой смысл педагогам потом работать с бездарными?  Им же хочется работать с талантливыми людьми. Не поступила я к Козаку абсолютно на общих основаниях: тряслась, как осиновый лист, и читала очень плохо.

– И вы тогда пошли в Щукинское?

– Да, в этом же году я поступила в Щукинское училище. Вообще, я в этот же год могла бы поступить в ГИТИС, но выбрала Щукинское. Просто в других местах я не так волновалась, как в том месте, куда я хотела попасть. И там я читала хорошо, и выглядело все совсем по-другому, чем в Школе-студии.

– Но сейчас вы уже сами принимаете экзамены в театральном вузе! А когда вы, как актриса, работаете с режиссером Константином Аркадьевичем Райкиным, вам тяжелее или легче, чем с другими режиссерами?

– Это, на самом деле, сложный вопрос. Я не думаю, что мне с ним тяжелее, потому что он – мой отец, или легче, потому что он – мой отец. Нет. Мне с ним тяжело, как всем с ним тяжело, потому что у каждого режиссера есть свои качества и черты, с которыми артистам в чем-то сложно, а в чем-то легко. Я думаю, что это не связано с тем, что он ­– мой отец. Но его способ работы мне в чем-то очень удобен, а в чем-то, конечно, доводит до белого каления. С каким-то другим человеком, мне не хватает каких-то вещей, которые есть у Константина Аркадьевича, но зато какие-то другие вещи присутствуют. Но я не думаю, что это связано с нашим родством. А вот, когда я работаю со своей мамой, как с режиссером, там, пожалуй, есть этот момент. Просто у меня совсем разные отношения с папой и с мамой: с папой гораздо более мирные и спокойные, а с мамой – более острые и легковоспламеняемые. Но большая любовь с обоими.