Оглушительный спектакль
Оглушительный спектакль (Посвящается людям, львам, орлам и куропаткам, рогатым оленям, гусям, паукам, молчаливым рыбам, обитающим в воде, морским звездам, и тем, которых нельзя видеть глазом…).
Чайка, поставленная в Сатириконе Юрием Бутусовым – не совсем обычный спектакль. Точнее - совсем необычный. Чеховскую пьесу о любви, о таланте, призвании, о стремлении вырваться из рутины, отчаянии, безнадёжности и бренности жизни режиссёр превратил в пронзительный концептуальный манифест о современном Театре и театре вообще, «который больше жизни, больше любви, который замещает всё, принося боль, одиночество, уничтожая и калеча души», где классическая пьеса - хороший повод для того, чтобы как следует высказаться.
Спектакль неслучайно посвящён Валентине Караваевой, талантливой русской актрисе удивительно трагической судьбы, которая с детства бредила персонажем Нины Заречной из чеховской «Чайки» и успела получить в 21 год Сталинскую премию. Но вскоре попала в автомобильную катастрофу изуродовавшую её лицо и поставившую точку в карьере. Но это не помешало, вопреки всем идеологическим противоречиям, Валентине выйти замуж за английского атташе и эмигрировать в Великобританию, где она организовала любительский театр. Но этого для амбициозной актрисы было мало и после неудачной пластической операции, её последнего шанса на возвращение, проведённой в Швейцарии она развеласьс мужем и вернулась на родину, где несмотря на талант и жгучее желание продолжать играть до конца жизни, находилась на творческих «задворках» дублируя зарубежные кинофильмы. Последние двадцать лет жизни в своей скромной квартирке она снимала на любительскую камеру кино - любимую «Чайку», с собой в главной роли…
На сцене с первых же минут царит клиническая атмосфера, всё вывернуто наизнанку: персонажи, актёры, сюжет. Безумие на чеховском, серьёзном фоне выглядит ещё контрастней. Вся избитая и заигранная до дыр литературная конструкция разбирается до последнего кирпичика и складывается заново, в разном порядке, как конструктор. Режиссёр пытается собрать обратно что-то новое, другое, разрушив устаревшее, заезженное. Бутусов лично уничтожает театральные декорации, выстроенные Треплевым для Нины под звук всё пожирающего огня. Актёры сидят полукругом и молча наблюдают эту сцену.
Треплев, кажется, любимый персонаж у Бутусова. Вот, его устами он читает Бродского: «Подруга милая, кабак все тот же. Все та же дрянь красуется на стенах, все те же цены. Лучше ли вино? Не думаю; не лучше и не хуже. Прогресса нет. И хорошо, что нет». Но ключевые слова дальше: «Нужны новые формы!» - продолжает требовать Треплев. Но в конце, перед тем как застрелится он сознаётся: «Я так много говорил о новых формах, а теперь чувствую, что сам мало-помалу сползаю к рутине». Найти новые не хватает таланта. Пьесу и театр «убивают» бесконечные интерпретации, словно ту чайку, застреленную Треплевым. Также театр стирает личности актёров, отдающихся искусству до последнего, выворачивая наизнанку, забирая их жизни. Звук выстрела повторяется в спектакле много раз.
Чайка, общепризнанный символ русского театра, приобретает здесь многомерность, превращаясь в символ и театра, и актёра. Но выход есть: «Да, я все больше и больше прихожу к убеждению, что дело не в старых и не в новых формах, а в том, что человек пишет, не думая ни о каких формах, пишет, потому что это свободно льется из его души». И Бутусов даёт эту свободу всей своей бурной творческой энергии. Хлещет она так, что мало не кажется.
Актёры у Бутусова похожи на разнузданных и самоуверенных пациентов психиатрической больницы, заходящихся в истерике, слезах и смехе. Они нервны, буйны, швыряют вещи, пинают реквизит, преувеличенно театрально плещут друг в друга водой (воды в спектакле злонамеренно много), кривляются, сходят с ума всё сильнее, и им от этого хорошо. Чтобы так уверенно выглядеть, надо быть очень уверенными в том, что делаешь. Треплева играет субтильный, небритый, выглядящий, как неудачник, Тимофей Трибунцев. Тригорин помят, носит белый пиджак на голое тело и заметно устал от жизни. В Нину Заречную временами вселяется дьявол, и она дико вопит, потрясая растрёпанными волосами. Аркадину своим сиплым, наглым и грубым голосом играет Полина Райкина.
Особенно досталось Шамраеву, этот персонаж, одетый в шинель, невменяем, восторженно горлопаня свой текст сорванным голосом. Надо сказать, у Бутусова все персонажи не разговаривают, а кричат. Кричат болезненно, изо всех сил. Безумны не только речи, но и долгие танцы, в которых под оглушительный бит содрогаются в яростном упоении актёры.
Повторы одних и тех же сцен, сыгранные разными актёрами (иногда оба актёра играют одного персонажа одновременно) и по-разному интерпретированные, доводят происходящее до абсурда. Финальный диалог Нины и Треплева повторяется в разных декорациях и с чередующимися парами исполнителей несколько раз. Монологи и фразы, ставшие классическими, произносятся истошным криком, с надрывом и обращены как вызов в зрительный зал, или наоборот, проговариваются невыразительно, дежурно и теряют связь с текстом, и начинают выглядеть нелепо. Смыслы разрушаются на глазах. От частых рефренов ощущается заигранность, фальшивость, происходит обессмысливание. Актёр, его личность, его суть становятся главней и заметней персонажа, который он играет. Здесь процесс важнее результата.
Спектакль, к слову, идёт больше четырёх часов с тремя антрактами и каждый акт закрывается выпрыгивающим под цирковую музыку как чёрт из табакерки Юрием Бутусовым, то изображающем из себя рок-звезду, то исступлённо пляшущим под дикую, громкую музыку. Здесь всё очень серьёзно и несерьёзно одновременно. Происходящее накалено до предела: саркастическая музыка оглушительна, эмоции гипертрофированы, все участники не играют, а паясничают, вопят, танцуют долгие безумные танцы, кто во что горазд, и всё это повторяется по нескольку раз.
В качестве декораций небольшими штрихами воссоздан сам театр, в котором бесконечно репетируют «Чайку»: по бокам видны гримировальные столики с лампами и зеркалами, посреди сцены возвышается подиум, позади него задник из досок, обтянутых бумагой. С потолка свисают канаты, на которых персонажи то качаются, то не могут из них выпутаться. Двери обозначены с помощью простых деревянных рам. Сбоку стоят кресты, вероятно, как символ к произнесенным Ниной словам: «Я теперь знаю, понимаю, Костя, что в нашем деле — все равно, играем мы на сцене или пишем — главное не слава, не блеск, не то, о чем я мечтала, а уменье терпеть. Умей нести свой крест и веруй». На полу вечный гвалт, цветы, мусор, полный бардак, который убирается актёрами в конце каждого акта и появляется вновь в течение следующего.
Режиссёром воссоздан сумасшедший дом. Это скандально сыгранный вызов, брутальное и безбашенное глумление «над всем святым», оскорбление обществу. Пародия на плохой театр. От такого отчаянного прочтения возникает шок. Этот спектакль в том числе и про талантливость, и про успех. Это не комедия. Бутусовский театр абсурда содержит в себе и трагедию, и сатиру, и фарс, и феерию, и буффонаду, и цирк.
Неподготовленного к Бутусову зрителя поначалу начинает переполнять возмущение, злоба, со дна души поднимается всякая дрянь. Ты находишься в ступоре. То, что показывают совсем не красиво, а наоборот, отталкивает. Тебя выворачивает, хочется беспощадно ругаться. К тем, кто на сцене нет симпатии, как и к сумасшедшим на улице. Но надо доверится режиссёру, иначе ничего не осмыслишь. Постепенно начинает приходить понимание.
Спектакль словно матрёшка состоящая из неизвестного количества слоёв, с которой бешено друг за другом срываются оболочки, одна нелепее другой. Но внутри оказывается… пустота. Происходящее непросто понять. Непросто даже допустить возможность таких трактовок. Это похоже на испытание, которое выносят не все – часть зрителей уходит. Но оставшиеся в конце встают и аплодируют стоя. Вероятно, они, перефразируя комментарий Юрия Бутусова к своему спектаклю: «поняли что-то, чего не понял никто…». Это худший и одновременно лучший спектакль, который сразу же хочется пересмотреть ещё раз.
