Чайка. Театр Сатирикон
INFOX.ru, 20 апреля 2011 года
Алла Шендерова
Банда Треплева потрошит "Чайку"
Учитель Медведенко кусает Треплева, доктор Дорн танцует под Сальваторе Адамо, а режиссер Юрий Бутусов стреляется прямо на сцене. В «Сатириконе» озоруют с Чеховым.
Вот тебе и театр
Представьте, что банда комедиантов репетирует «Чайку»: при этом каждый исполнитель стремится урвать себе кусочек монолога Треплева, хоть чуть-чуть побыть Заречной или Аркадиной. Ну, или просто громко спеть и отвязно станцевать. Во главе банды – сам Костя Треплев, то есть режиссер Юрий Бутусов.
В первом акте он рвет декорации к треплевскому спектаклю — ватман, на котором тушью нарисовано озеро с чайками, солнце и слово «Нина». Во втором пляшет тарантеллу, в третьем выводит на заборе граффити: «У», потом «Х», потом перечеркивает «Х» палочкой – получается «УЖО». И длинная красная линия – вроде как кардиограмма сегодняшнего театра: сначала она идет зубцами, потом почти прямо. В начале четвертого акта режиссер попробует застрелиться.
Словно у Кая в «Снежной королеве», в глазу Юрия Бутусова сидит осколок: любую пьесу он воспринимает как трагифарс. Год назад Бутусов поставил в МХТ «Иванова», которого играли задом наперед, причем в конце каждой сцены герой пускал себе пулю в лоб. Придумано было отлично, а вот с исполнением сошлось не вполне: у режиссера и мхатовских артистов оказались разные группы крови.
В «Сатириконе», на сцене которого Бутусов ставил и «Макбетта» Ионеско, и «Ричарда III», и «Короля Лира» (в «Лире» и «Ричарде» Константин Райкин сыграл, может быть, лучшие свои роли), его понимают с полуслова. В «Чайке» он нашел своего двойника: Треплева играет Тимофей Трибунцев – небритый очкарик в клетчатой рубашке, вечный подросток, некстати декламирующий стихи Бродского. В особо патетических местах (скажем, после провала треплевского спектакля) на сцену выскакивает сам Бутусов. Так неистово танцевать, хрипло голосить и будоражить зрителя актерам и не снилось. Вы театра захотели? Вот вам и театр – нате-ка, выкусите.
Ужо!
Поначалу эта «Чайка» действует очень сильно. В подчеркнуто условном пространстве, куда поселил чеховских персонажей давний соавтор Бутусова, художник Александр Шишкин, актеры существуют в такт глумливому маршу Фаустаса Латенаса — в любой момент готовы выпрыгнуть из этого сюжета и разыграть новый.
По бокам игровое пространство обрамляют два гримировальных столика. На сцене – деревянные кресты с цветными лампочками, дверной проем, условно отделяющий дом от сада; рама с клочками разодранного в начале «колдовского озера». Огромный стол завален бутафорскими цветами и фруктами, на полу разбросаны тазы для варенья – хозяйство занимает здешних обитателей куда меньше, чем театр.
Рыжая, похожая на пиросманиевскую Маргариту Нина (Агриппина Стеклова) не так уж юна и нежна. Ей куда заманчивее дразнить Трезора, чем целоваться с Треплевым. Актер Антон Кузнецов бегает на четвереньках, лает и сходу превращается в учителя Медведенко. В полусобачьем обличьи жадно пристает к Маше (Марьяна Спивак). А та, тоже как-то по-звериному тянется к Треплеву. И тогда Трезор-Медведенко бросается на Костю. «Мы купаться пойдем», — кричит Маша, раздирая этот рычащий клубок и уволакивая Медведенко…
Метаморфозы происходят и с прочими персонажами. Бессловесная пара: он – с голым торсом, она – величественная и элегантная, заботливо натягивающая на него свитер, оказывается вовсе не Тригориным с Аркадиной, а Шамраевым с Полиной Андреевной, причем сиплого шута Шамраева играет все тот же Антон Кузнецов (в финале ему же достанется один из монологов Треплева). А играющая Полину Лика Нифонтова то и дело примеривается к образу Аркадиной. В большинстве же сцен роли Аркадиной и Тригорина нарочно отданы слишком молодым и от того не похожим на привычных чеховских героев Полине Райкиной и Денису Суханову.
Выход каждого персонажа превращен в «антре», каждому дан свой «звездный номер». «Ирочка!» — вопит влюбленный в Аркадину Шамраев, норовя выскочить в исподнем и показать фокус. В белоснежном костюме, под белым зонтиком, на белых санях (это летом-то!) выезжает Сорин (Владимир Большов). Доктор Дорн (Артем Осипов) распевает итальянскую арию, а потом принимается танцевать на столе под «Томбе ля неже» — и тут уж на сцену выскакивают все, включая режиссера Бутусова, задающего происходящему какой-то зашкаливающий градус.
Реаниматор
Персонажи двоятся и троятся, фарс норовит превратиться в хоррор: стоит Тригорину поцеловать Нину и упомянуть про «сюжет для небольшого рассказа», как из-за бумажных обрывков «озера» начинает выползать разная нечисть вроде Треплева, загримированного под Аркадину, или «подселенной» режиссером к чеховским героям Девушки (роль Марины Дровосековой так и названа в программке – «Девушка»), оказывающейся двойником то Маши, то Аркадиной, но всегда готовой вцепиться Нине в волосы. Финал второго чеховского акта повторяется раза четыре: в мозгу Тригорина мелькает не один «сюжет для небольшого рассказа», а несколько. Строго говоря, того, что напридумано в спектакле, тоже хватило бы не на одну «Чайку», а на все четыре.
Кардиограмма современного театра близка к кардиограмме мертвеца, чтобы оживить его, все средства хороши. Вот что отчаянно пытается донести до нас режиссер Бутусов. И он, конечно, прав. Но смешав все театральные стили и жанры, марш Фаустаса Латенаса с шансоном, японскую мелодию с музыкой цыган, он добивается того, что его талантливый замысел тонет в куче разных придумок. Спектакль сочинен с треплевской одержимостью. Может, теперь стоит вообразить себя рациональным Тригориным и убрать лишнее.
OpenSpace.ru, 22 апреля 2011 года
Марина Шимадина
«Чайка» в «Сатириконе»
В спектакле Юрия Бутусова есть такая небывалая свобода, такой драйв и такая степень откровенности, какие в нашем театре, казалось, давно уже перевелись.
В феврале этого года Юрий Бутусов был назначен главным режиссером питерского Театра им. Ленсовета, где он когда-то начинал вместе с Константином Хабенским и компанией. Так что спектакль в «Сатириконе» стал, с одной стороны, возвращением к любимой труппе, с которой были поставлены лучшие московские спектакли режиссера, «Макбетт» и «Ричард III», а с другой — своеобразным мальчишником, прощанием с холостяцкой жизнью. Возможно, поэтому этот джем-сешн получился таким энергичным, сумбурным, пронзительным и обжигающе интимным.
Это редкий спектакль, где забываешь, что чеховскую «Чайку» знаешь наизусть, и удивляешься новым, прежде не замеченным деталям. Который смотришь затаив дыхание. И описывать его хочется подробно, смакуя сцену за сценой.
Для начала Бутусов огорошил зрителей распределением ролей. Герои «Чайки» выглядят так неожиданно, что без программки — пока персонажи не откроют рот — ни в жизни не угадаешь «ху из ху». Изящная Аркадина (Полина Райкина) тут явно моложе Заречной (крепкой и рыжеволосой Агриппины Стекловой), а статный Медведенко (Антон Кузнецов) даст фору тщедушному Треплеву (Тимофей Трибунцев). Последний, в клетчатой рубахе и круглых очках, напоминает молодого Иосифа Бродского и для полного сходства читает его «Элегию»: «Подруга, милая, кабак все тот же».
Так же вольно режиссер поступает и с текстом. Спектакль начинается не с канонического «Отчего вы всегда ходите в черном?», а с монолога Треплева о новых формах, который он бросает в зал как манифест. Кто там говорил о творческом кризисе Юрия Бутусова? Здесь он так фонтанирует идеями, что спектакль в какой-то момент захлебывается от обилия аттракционов. Некоторые сцены завораживают. Роскошный, заваленный фруктами стол, за которым герои вдруг замирают, освещенные бледным мертвенным светом, заставляет вспомнить державинское «Где стол был яств, там гроб стоит». Жизнь и смерть идут здесь рука об руку. Сплетенные из канатов качели, символ радости и веселья, в какой-то момент становятся похожи на виселицу. А во втором акте Дорн вывозит всех персонажей на тележке — скрюченными, с торчащими руками-ногами, как у сломанных манекенов.
В «Чайке» Бутусов продолжил сотрудничество с Фаустасом Латенасом, начатое в Театре Вахтангова. И его музыка, то ироничная и лихая, то надрывная, очень идет этому спектаклю и вызывает ассоциации с «Дядей Ваней» Римаса Туминаса. Но «литовский след» на этом не кончается. Временами веет Някрошюсом: развешанные на канатах полиэтиленовые пакеты хлопают, как крылья птиц, а Маша плачет, роняя в ведро звонкие льдинки. Но в отличие от вахтанговской «Меры за меру», полностью выдержанной в холодной стилистике литовского метафорического театра, здесь это лишь вкрапления в густое и жаркое варево, где переплавились все стили и жанры, от эстрадного шоу с песнями Адамо до фарса и хоррора.
Ведь место действия спектакля — театр. И декорации Александра Шишкина изображают именно неубранные подмостки. Нарисованное колдовское озеро, стоящие посреди дороги двери, кресты, трюмо, автомобильные покрышки, какие-то пластмассовые пупсы — в общем, творческий хаос. Здесь все одержимы сценой. Даже циничный доктор Дорн (Артем Осипов), причесанный под Аркадия Райкина и одетый в концертный костюм с бабочкой, так и норовит что-нибудь спеть, срывая аплодисменты публики. А управляющий Шамраев (тот же Антон Кузнецов), контуженый фрик с армейскими повадками, ни с того ни с сего начинает показывать фокусы. Бутусов нещадно обнажает картонную, бутафорскую природу театра, где суетливые рабочие сцены без устали посыпают актеров искусственным снегом, а те истекают лишь клюквенным соком, но при этом любят и страдают по-настоящему.
Люди здесь не живут, а бесконечно репетируют одну и ту же пьесу. Жонглируют репликами, меняются ролями и проигрывают сцены в нескольких вариантах, доводя происходящее до абсурда. Две Маши сплетают свои волосы в одну косу, две Ирины Николаевны не могут поделить Тригорина (Денис Суханов). Последнюю встречу Нины с Треплевым и вовсе повторяют трижды, в разных составах и с разными интонациями, пока, наконец, истеричная Заречная Лики Нифонтовой не застрелит своего визави из ружья.
Ближе к середине спектакля становится ясно, что Бутусов ставит не чеховскую «Чайку», а «Чайку» сто лет спустя, уставшую от интерпретаций, растасканную на цитаты и обросшую штампами. Его спектакль — о том, что эту пьесу ставить больше нельзя и в то же время невозможно не ставить. О муках художника, который пытается найти свой язык, прорваться сквозь напластования фальши к себе настоящему. Если хотите, это его «Восемь с половиной». Это признание в любви и ненависти к театру — жестокому чудовищу, которое нужно кормить своими чувствами, мыслями, потрохами, которое пережевывает и выплевывает человеческие жизни. Недаром режиссер посвятил спектакль Валентине Караваевой — актрисе несчастливой судьбы, которой принес славу фильм «Машенька», но после тяжелой автомобильной аварии она не могла больше сниматься и доживала век в нищете и забвении, играя перед любительской камерой Нину Заречную.
В этом спектакле Бутусов сам становится мятежным Треплевым: выскакивает на сцену, рвет декорации, отплясывает безумные танцы и яростно рычит в микрофон, доказывая себе и публике, что еще не превратился в мастеровитого ремесленника Тригорина, не успокоился, не почерствел, не нашел готовых ответов. Его появление каждый раз взвинчивает и без того высокий градус постановки.
Но всему есть предел. С первых же минут актеры бросают в зал столько энергии, что опасаешься, хватит ли им горючего до конца длинного марафонского забега, ведь спектакль идет четыре часа с тремя антрактами. Не хватает. Перевалив экватор, спектакль начинает буксовать, мысль теряется среди нагромождения гротескных картин, а тут еще бесконечные антракты сбивают ритм, дробят впечатления. Очевидно, что спектакль будет еще дорабатываться, меняться, сокращаться и многие недостатки уйдут. Но его достоинства видны уже сейчас. При всей сумбурности и визуальной избыточности в нем есть такая небывалая свобода, такой драйв и такая степень откровенности, какие в нашем театре, казалось, давно уже перевелись.
РГ, 26 апреля 2011 года
Алена Карась
Бутусов поджег "Чайку"
В "Сатириконе" сыграли премьеру чеховской пьесы
Уже назначенный на пост художественного руководителя питерского Театра им. Ленсовета Юрий Бутусов выпустил спектакль, связавший концы и начала его московского театрального романа, больше - всю его театральную судьбу: чеховская "Чайка" появилась на сцене "Сатирикона".
Такое гипервысказывание, охватывающее все, что может быть сказано о себе и о мире, делают обычно в самом начале пути. Бутусов, напротив, то ли изживает, то ли сжимает, итожит им свой 50-летний опыт. Но свойства именно молодого театра живут в этой "Чайке", полной летучих ассоциаций, импровизаций и какой-то странной одержимости. Бутусов явно настаивает на том, что театр это, прежде всего - игра и судьба, а уж потом - социальное, политическое, филологическое или любое иное высказывание.
Пародируя треплевскую реплику про театр, где в трех стенах жрецы святого искусства изображают, как люди едят, пьют, любят, он вместе с Александром Шишкиным выстраивает на сцене три бумажные стены. На центральной - как в театральном алтаре - символы мироздания и самой чеховской пьесы: дерево, озеро, луна, два силуэта, мужской и женский. Этот занавес - как повелось со времен мейерхольдовского "Балаганчика" - в конце каждого действия прорывает сам Бутусов, выбегающий на сцену прямо из зала, бешено танцуя или говоря о новых формах. Прихватив микрофон в руки и яростно танцуя, режиссер сокрушает вокруг себя хрупкие предметы созданной им же театральной реальности, или, слегка коснувшись, "поджигает" бумажный театр, а усиленный динамиками грохот большого пожара создает полную иллюзию реального огня.
К словам Треплева о театральной рутине, об имитации обывательской жизни и пошлости такого театра чаще всего относились иронично. Предложив роль Треплева Тимофею Трибунцеву, нервному, хрупкому, с предельно личной, авторской интонацией, Бутусов в полной мере разделил с ним "крест" этого персонажа, его одержимость.
Два деревянных креста и маленькая Голгофа из бумажного мусора - отходов писательского труда - стоит справа от бумажной стены. По обе стороны сцены - гримировальные столы с зеркалами, обрамленными лампочками и игрушками, - чудотворные иконы актеров-страстотерпцев. Страстную, истовую интонацию спектакля подогревает то, что он посвящен звезде советского кино Валентине Караваевой, которая после автокатастрофы последние 20 лет жизни играла "в затворничестве", снимая в собственной квартирке на любительскую камеру великие пьесы, прежде всего - монологи Нины Заречной.
В этой "Чайке" - все актеры. Полина Андреевна (Лика Нифонтова) разыгрывает свою любовь с доктором как театральный дуэт, явно примиряя на себя роль великой актрисы. Доктор Дорн (Артём Осипов), влюбленный в театр, произносит слова, столь важные для Бутусова: никакая реальность не заменяет того подъема духа, какой бывает у художников во время творчества.
Есть в бутусовской "Чайке" и своя Муза: Девушка, которая танцует (Марина Дровосекова) ворожит, шаманит, присутствует везде, и в какой-то момент даже превращается в Машу. Мейерхольдовским "арапчонком", в котором воплощена сама субстанция театра является управляющий имением Шамраев (Антон Кузнецов). Под его "управлением" здесь воют собаки, ржут лошади, полыхает огонь. Он подвержен ежеминутной метаморфозе - юлит, меняет костюмы, голоса.
И Тригорин (Денис Суханов) здесь - такой же мученик театра, как и все остальные его "страстотерпцы". Он овладевает залом, шепотом произнося слова о своих страхах и издерганных нервах.
Рыжеволосая уездная "оторва" Нина в исполнении Агриппины Стекловой царит в этом заколдованном царстве (если чеховская "Чайка" - это театр, то кто же еще в нем царица?). В последней сцене она появится дважды: как страдающая, трагическая Нина и как Нина - маска театрального распутства, как святая и грешная, как жертва и мучитель.
Впрочем, здесь у всех - свой стон и своя метаморфоза. Напоминая о знаменитом приеме Анатолия Васильева, Бутусов несколько раз повторяет одну и то же сцену с разными актерами. Вот Тригорин говорит: "Сюжет мелькнул", и трижды этот сюжет о погубленной провинциалке разыгрывают перед нами и Аркадина, и Треплев, и Маша. В самом финале Нина и Треплев тоже будут прощаться несколько раз - сначала сами, затем как Медведенко и Маша, Тригорин и Нина, наконец, Дорн и Полина.
Заворожено следя за этими приключениями чеховских героев в "новых формах", публика (очень благосклонная к этому непривычно долгому спектаклю) оказывается в таком плотном потоке означиваний и интерпретаций, что становится как бы и лишней. Место для ее собственного воображения, свободной работы ассоциаций режиссер полностью узурпировал, точно он не "новатор" вовсе, а вполне тоталитарный художник, создавший, впрочем, одно из самых любопытных произведений московской сцены последнего времени.
Известия, 25 апреля 2011 года
Марина Давыдова
"Чайка" пролетела
Новоявленный худрук питерского Театра им. Ленсовета - долго и плодотворно работавший в разных театрах Москвы Юрий Бутусов - напоследок поставил в "Сатириконе" "Чайку".
Его бесшабашный - чтобы не сказать забубенный - спектакль стал прощанием режиссера с молодостью и с позавчерашними представлениями об авангарде. Пока шли репетиции "Чайки", в "Сатириконе" не на шутку нервничали. Рассчитывать на коммерческий успех затеи явно не приходилось. Бутусов ставил Чехова в свое удовольствие, не особенно заботясь об удовольствии зрителей. И даже об их удобстве. В спектакле предполагалось (и наличествует) три антракта, он идет четыре с половиной часа. Одну и ту же сцену тут порой играют по нескольку раз, причем исполнительница роли Шамраевой на глазах изумленной публики вдруг становится Аркадиной, дочь Шамраевой Маша - Ниной Заречной, Тригорин - Треплевым. Сам жалкий и тщедушный Треплев (Тимофей Трибунцев) выходит на авансцену и читает Бродского. Один из персонажей предстает поначалу в образе писающей на забор собаки.
Спектакль идет под музыку хорошего литовского композитора Фаустаса Латенаса (давний и верный соратник Някрошюса), но в его звуковой ряд периодически вторгаются то сладчайший Сальваторе Адамо, то мелодии и ритмы дискотеки. Кроме композитора Латенаса Бутусов взял у Някрошюса напрокат и саму его эстетику: например, в сцене, где развешанные на канатах-качелях полиэтиленовые пакеты разом и создают ощущение ветреной непогоды, и кажутся чайками. Взял и тут же отбросил в сторону. У него в отличие от великого литовца припасено для зрителя много других эстетик и всякого разного "креатива".
Надо отдать Константину Райкину должное. Спектакли, сделанные в жанре "война в Крыму, все в дыму", мягко говоря, не его чашка чаю. Но давить на режиссера авторитетом и прагматическими резонами худрук одного из самых благополучных театров Москвы не стал. Спектакль вышел таким, каким и задумывался. И поразительным образом имеет успех. Дотерпевшие до финала (а это примерно две трети огромного сатириконовского зала) устраивают артистам и режиссеру овацию. Критики тоже по большей части выходят из театра в приподнятом настроении. И уже сейчас можно сказать, что в рискованной игре "Сатирикон" вышел победителем.
Этот успех нарочито нестандартного спектакля в стране, где ко всему нестандартному (особенно на театре) относятся заведомо враждебно - любопытнейшая загадка, в которой стоит разобраться. Для этого мы попытаемся понять, что, собственно, хотел сказать зрителям режиссер. И что поняли и полюбили в сказанном зрители.
Самый сильный и эффектный ход этой "Чайки" - присутствие на сцене самого Бутусова. Он выскакивает на подмостки в конце каждого акта с какими-то дикими плясками. Иногда он даже вторгается в само действие: например, чтобы изобразить языки пламени, пожирающего деревянный театрик Треплева. И нет сомнений, что режиссер отождествляет себя с этим страстным проповедником "новых форм". Он сам Треплев и есть. И спектакль он ставит о себе самом. О тех невоплощенных на сцене "Чайках" (и вообще - спектаклях), которые живут в голове каждого режиссера. О замыслах с размахом, вначале обещающих успех, но гибнущих в суете и рутине. Сцена - это молох. И жертвы, принесенные на его алтарь, невидимы миру. От поэта остаются черновики, от композитора - недописанные партитуры, от художника - наброски и эскизы. Но эфемерное искусство театра не ведает черновиков и набросков. Невоплощенные, они распирают режиссера изнутри. У Бутусова они словно бы вырываются наружу и водят по сцене неистовый хоровод. Варианты одной и той же сцены наползают друг на друга, вступают в противоречие, враждуют. Да и сами артисты, примеряющие на себя и разные манеры игры, и разные роли, тоже постоянно соперничают. Они все не только Аркадина (Полина Райкина) - вечные лицедеи, желающие понравиться публике. И фрик Шамраев (Антон Кузнецов), и его исстрадавшаяся по мужской ласке жена (Лика Нифонтова), и Тригорин (фантастически пластичный Денис Суханов), и особенно Дорн (загримированный под Аркадия Райкина Артем Осипов). Глядите, глядите, как я пою и танцую. Вот я даже на стол заберусь! Что? Впечатляет?
О подобных подтекстах спектакля зритель, разумеется, не догадывается. Он явно воспринимает увиденное как полуэстрадное шоу, которое оказалось (точнее, притворилось) тем самым современным искусством, о котором сейчас - ах как много вокруг говорят. Да помилуйте, совсем оно не страшное, это современное искусство, а очень даже прикольное. И зря нас всех пугали. Ну скучновато иногда, ну длинновато. Зато красиво (Бутусов большой мастер строить эффектные мизансцены), изобретательно (вдруг монстры на сцену вышли - ух ты!), смешно (у Бутусова прекрасное чувство юмора, к слову сказать, один из главных признаков истинного таланта). Да и артисты в "Сатириконе", как известно, на славу. Одна Агриппина Стеклова (Заречная) чего стоит. "А что это у вас тут такое происходит?" - периодически написано у нее на лице. Очень уместный, признаться, вопрос.
По счастью, пьеса "Чайка" дает такой простор для рассуждений о смысле жизни и искусства, а режиссер так бессовестно ни один из этих смыслов не отсекает, что глубокомысленные интерпретации в блогах и критических статьях конечно же не заставят себя ждать. И все останутся довольны - и артисты, и постановщик, и театр, и зрители, которым сие позавчерашнее представление об авангарде и несколько провинциальное представление о том, как надо самовыражаться режиссеру, конечно же гораздо милее того, что не кажется, а на самом деле является современным искусством. О последнем мы сейчас не будем даже говорить. К успешной премьере "Сатирикона" оно не имеет ровным счетом никакого отношения.
Новая газета, 28 апреля 2011 года
Елена Дьякова
Восемь с половиной Треплевых
«Чайка» Юрия Бутусова в «Сатириконе»
Если человек бесконечно варьирует одну и ту же ситуацию — возможных объяснений тут два. Либо сей человек пишет или репетирует пьесу. Притом навзрыд и наотмашь. Либо… это уж не «Как все нервны!», по уездному мудрецу доктору Дорну, а симптом прямого душевного расстройства. В своей четырехчасовой «Чайке» Юрий Бутусов моделирует оба варианта.
Денис Суханов там — Тригорин, но иногда и Треплев. Основной Треплев — Тимофей Трибунцев, но его сменяют и Суханов, и Антон Кузнецов. Аркадина — Полина Райкина, но кое-где — Лика Нифонтова. Режиссер выбегает к рампе с монологами Константина Гавриловича. Управляющий, театрал Шамраев, собирает бутылки по кустам в злом богемном алкоголическом треморе, точно на него примерили другой вариант судьбы, а потом — смяли и отбросили черновик.
Нина — Агриппина Стеклова, но ее вытесняют из роли то Марьяна Спивак, то Лика Нифонтова. Сцены варьируются, повторяются с разными актерами. Даже Чехова в одной картине подменяет Акунин, так элегантно сделавший из «Чайки» детектив «убийства в запертой комнате»: самая роковая Нина пристреливает Треплева лично.
Лучшее в спектакле — Нина Агриппины Стекловой и Тригорин Дениса Суханова. Оба играют умно, тонко, точно — как два человека, которые примостились на вокзальном тычке и ведут очень важный разговор, не замечая раздрая и суеты. Они оба, кажется, выломились из другой постановки, куда более спокойной и психологичной.
Эклектика такого размаха принимает всё.
По игре Суханова кажется: его писательская слава случайна. Со спокойной житейской сметкой тридцатилетнего тертого и битого разночинца Тригорин использует дутую удачу. В ход идет все полезное, включая страсть стареющей театральной звезды. Это нелегко: он устал, почти озверел от альянса с Аркадиной. И Нина волнует его искренне.
За восторженным лепетом Нины о славе — густой провинциальный гламур (притом очень молодой и очень наивный). За робостью — кошачья цепкость, еще не востребованная жизнью. В ее рыжих кудрях — бумажные хризантемы: уездная барышня 1890-х, Нина явно хотела походить на плакаты Альфонса Мухи. Но больше походит на капот свадебной «Волги».
Стекловой отлично удается это сыграть. Как и два варианта последнего прихода Нины к Треплеву. В одной вариации в кабинет входит истрепанное жизнью, явно пьющее втихаря, бойкое поневоле сентиментальное чудовище. В другой — сильная и прямая женщина, вдоволь хлебнувшая лиха, отдавшая молодость за мудрость.
Обе Нины равно убедительны. Смятенный стиль спектакля приемлет обеих.
Нина здесь имеет легкое сходство с Ликой Мизиновой. (С ее фото в чеховских биографиях — в любом случае.) И тут объясняется все раздвоение, растроение персонажей. Кто в «Чайке» Чехов? Вроде Тригорин… Но в личном сюжете, отчасти породившем пьесу, он — Треплев.
Так что Бутусов, вероятно, ставит не текст «Чайки», а воспаленное сознание Чехова, который пишет пьесу. И воспаленное сознание режиссера, который пьесу ставит. А образцом жанра служит «Восемь с половиной» Феллини, фильм о съемках фильма.
Недавний «Иванов» Бутусова в МХТ с Андреем Смоляковым в главной роли был ясен и точен. И не очень замечен: за год юбилея публика изнемогла от Чехова. «Чайку» не заметить трудней: уж очень резко она кричит.
Одновременно с Юрием Бутусовым камерную «Чайку» поставил в Театре Наций Александр Бурдонский. А через месяц «Чайку» планирует выпустить в МХТ Константин Богомолов.
Итоги, 25 апреля 2011 года
Мария Седых
Свой крест
В «Сатириконе» — премьера «Чайки» в постановке Юрия Бутусова
Когда очередной раз ставят чеховскую «Чайку», то, как правило, отвечают на вопрос: кто здесь рутинеры, а кто таланты, стала ли Заречная настоящей актрисой, нужны ли новые формы или всем места хватит? Ну и, конечно, комедия ли пьеса? Перед Юрием Бутусовым эти традиционные вопросы не стояли. Его постановка — остро гротескова и глубоко лирична. И оттого трагические ноты в ней надсадны, что пронзительно передают и композитор Фаустас Латенас, и художник Александр Шишкин, и артисты. Обо всем этом легко догадаться еще до начала действия, взяв в руки программку. В эпиграфе режиссер признается: «Смысл жизни для людей, населяющих вымышленный мир чеховской «Чайки», — Театр, который больше жизни, больше любви, который замещает все, принося боль, одиночество, уничтожая и калеча души. Люди, отдающие себя на службу театральному чудовищу, часто бывают несчастны, может быть, даже слишком часто и незаслуженно, но, вероятно, они знают что-то, чего не знает никто...» Спектакль посвящен Валентине Караваевой, актрисе, прославившейся в райзмановской «Машеньке». Для тех, кому ее имя пустой звук, есть сноска, где рассказывается, как после автомобильной катастрофы она не смогла вернуться в кино и дома в полной нищете и забвении репетировала перед любительской камерой «Чайку». Возле мертвой актрисы нашли сделанную ею из проволоки, перьев и бумаги бутафорскую птицу... Добавим, что она вышла замуж за богатого мистера Чапмена, но вернулась в еще сталинскую Москву нести свой крест. Именно о ней потом скажет Георгий Параджанов, посвятивший ей фильм: «Нет, она не была сумасшедшей. Она была странная. Гениальная в своем роде. А кому нужен нормальный актер? Нормальный художник? Нет ничего страшнее, когда все как у людей». Вот об этих самых ненормальных и ставит Юрий Бутусов к своему 50-летию, и даже сам выходит на сцену, примеривая роль Треплева. Впрочем, не выходит, а проносится вихрем, дабы, не дай бог, температура действия не опустилась до 36,6, как у здоровых.
Читая программку дальше, ты узнаешь, что актеры играют по несколько ролей, а позже увидишь многие сцены в разных вариантах, ну, например, Нина будет трижды подбрасывать горошину, обращаясь с вопросом: «Чет или нечет?» Тщетно надеясь, вдруг он наконец угадает. Всего не перечислишь, но увлечешься тонкой игрой переходов подлинного в бутафорию, как не отличишь с ходу настоящие от пластмассовых в живописно рассыпанных по сцене яблоках. Здесь много актерских удач — и Тимофей Трибунцев (Треплев), и Антон Кузнецов (Шамраев, Медведенко), и Артем Осипов (Дорн), но главная звезда спектакля — Агриппина Стеклова в роли Заречной, и я бы добавила — Караваевой. Ее переходы от плотоядности до истовости, от карикатуры до самозабвенной отдачи оправдывают любую форму.
Форма по ходу действия, к сожалению, начинает довлеть. Спектакль длится почти четыре с половиной часа, из которых два часа сорок восемь минут тридцать пять секунд увлекательны, а остальные делятся на неразгаданные и повторяющиеся. Конечно, в истории, где и Театр, и Актер пишутся с прописных букв, не может не быть избыточности, но порой чувствуешь себя зрителем с буквы маленькой.
А на еще один вопрос, который повисает в воздухе всякий раз перед премьерой очередной «Чайки»: «Зачем в сотый раз?» — ответ находят в «Элегии» Иосифа Бродского, которую в третьем акте замечательно читает Треплев — Трибунцев: «Прогресса нет. И хорошо, что нет. /... зачем мой слух/ уже не отличает лжи от правды, / а требует каких-то новых слов, / неведомых тебе — глухих, чужих, / но быть произнесенными могущих, / как прежде, только голосом твоим». В «Сатириконе» говорят ее голосом и голосами тех, кто верует, неся свой крест.
МН, 26 апреля 2011 года
Дина Годер
Как пляска смерти
В «Сатириконе» Юрий Бутусов поставил «Чайку»
Свою «Чайку» в «Сатириконе» Юрий Бутусов посвятил Валентине Караваевой — когда-то прославившейся в фильме Райзмана «Машенька», но умершей в нищете и забвении, одиноко играя в своей квартире перед любительской камерой Нину Заречную. Только что назначенный главреж питерского театра Ленсовета, где он 15 лет назад и начинал работу в компании актеров-однокурсников Трухина–Хабенского–Пореченкова, пережив обиды, расставания, разочарования, уходы, Бутусов решился сказать то, что он думает об артистах и вообще о театре. И, в сущности, чеховская пьеса была лишь поводом для его бешеного спектакля-крика.
В этой постановке пять актеров и пять актрис играют чеховскую пьесу, бесконечно меняясь ролями, как будто режиссер на репетициях все время примеривается, так ее трактовать или эдак, какая ему нужна Аркадина или Нина — помоложе или постарше? Какой Треплев — понервнее или поэффектнее? Текст пьесы очень сокращен, вернее, в нем оставлены главным образом ключевые, хрестоматийные сцены. Но каждая из них играется по два, три, четыре раза — в разных составах, в разных трактовках, будто режиссер задает себе вопросы: любил ли он ее? а она его? она стала хорошей актрисой или грубой пошлячкой? Одни из этих сцен кажутся яркими и свежими, другие — проходными, но, не останавливаясь ни на одной, рубя короткие сцены акцентами громкой ритмичной музыки, спектакль несется все дальше, постепенно совсем срываясь с катушек.
«Чайка» получилась очень длинной — четыре с половиной часа, и идет она с тремя антрактами, будто артистам нужно перевести дух и унять колотящееся сердце. А перед началом и в финале каждого из четырех актов на сцену из зала выскакивает и сам режиссер, как есть — в джинсах и в майке (впрочем, в спектакле и нет исторических костюмов), — и принимается танцевать, а в последнем действии еще и кричать монолог Треплева, пытаясь перекрыть голосом громкую музыку. Для понимающих театралов именно танец Бутусова — одно из самых острых впечатлений от этого спектакля, верный знак того, что режиссер ставит лирический спектакль о себе. Глядя на него, я почему-то все время вспоминала, как в «Моей жизни в искусстве» Станиславский рассказывал об открытии Художественного театра, о самой первой премьере, когда до третьего звонка перед закрытым занавесом великий режиссер пытался ободрить своих артистов. Но тут грянула увертюра, заглушая слова, и «ничего не оставалось, как пуститься в пляс»: «Я танцевал, подпевая, выкрикивая ободряющие фразы, с бледным мертвенным лицом, с испуганными глазами, прерывающимся дыханием и конвульсивными движениями. Этот мой трагический танец прозвали потом «Пляской смерти». Кажется, в этом описании все подходит к спектаклю Бутусова, но только теперь «танец смерти» исполняется на виду у зрителей и не одиножды, а каждый спектакль. Да и режиссер примеривается к пьесе у всех на виду каждый раз, снова и снова, как в дурном сне.
Честно говоря, я думаю, что этот «внутренний» сюжет обычному зрителю «Сатирикона» непонятен. Скорее всего, публика и вовсе не знает, кто этот человек, который опять и опять выскакивает на сцену и принимается танцевать. Точно так же неискушенный зритель, и в первую очередь тот, который не помнит чеховскую пьесу, не понимает и всего остального, что происходит на сцене. И даже очень подробная программка, где расписано, кто в какой сцене кого играет, ничего не может прояснить. Поэтому с «Чайки» уже после первого акта уходит очень много зрителей, для которых этот спектакль выглядит совершенно закрытым. Впрочем, даже те, кто остается до конца, тоже не столько догадываются, что именно хотел поведать им режиссер, сколько отдаются в его власть, а еще более — во власть энергичного, почти дискотечного ритма спектакля и эффектно мелькающих сцен-клипов. И немногочисленные искушенные театралы чувствуют себя в этом зале одинокими дешифровщиками.
The New Times, 25 апреля 2011 года
Ксения Ларина
Чайка долеталась
Чайка с тараканами. Константин Гаврилович застрелился в 23 часа 40 минут, на излете четвертого часа спектакля «Чайка» в постановке Юрия Бутусова на сцене театра «Сатирикон»
Когда тело артиста Трибунцева наконец оттащили в кулису, зал облегченно вздохнул. До этого окончательного отстрела Треплев уже несколько раз падал замертво, только в исполнении других артистов (или персонажей), финальную сцену Нины и Треплева нам проигрывали несколько раз. Именно за счет подобных повторов некоторых эпизодов спектакль и распух до неимоверных размеров.
Укрощение строптивых
Юрий Бутусов ставит много, шумно, успешно и почти всегда — скандально. С Шекспиром он практически на «ты» — на сцене «Сатирикона» идут «Ричард III» и «Король Лир» с Константином Райкиным в главных ролях, здесь же лет восемь назад он поставил «Макбетт» Ионеско (абсурдистский парафраз на темы шекспировской трагедии), в МХТ идет его «Гамлет» с потрясающим Клавдием—Хабенским, в Вахтанговском — «Мера за меру». Шекспир Юрию Бутусову подчиняется с удовольствием — их роднит стихийное неуправляемое начало, увлеченность внешними эффектами и склонность к безумству.
С Чеховым отношения выстраиваются с трудом. Юрий Бутусов упорно пытается вогнать Чехова в комедию абсурда, привить ему «чужую» болезнь. Первая попытка укротить упрямого русского драматурга кончилась откровенной неудачей — «Иванова», сыгранного в МХТ задом наперед (от конца к началу), мало кто сумел понять и полюбить.
Развернутая во всю ширь и глубь сатириконовской сцены курлыкающая бешеная «Чайка» — безусловный продукт сегодняшнего дня с его клиповым мышлением и потребительской сущностью. В своей программной (именно так!) «Чайке» Юрий Бутусов напрочь упраздняет всякую мораль, делает из нее чучело, вымазанное дегтем и обвалянное в перьях, и швыряет ее в зал с криком «Нате, жрите!» Появление самого режиссера в финале каждого акта, видимо, символизирует ту самую «пощечину общественному вкусу», которая и определяет жанр этого агрессивного, эклектичного, вызывающего и бесконечного действа.
Люди или куропатки?
Все начинается с распределения ролей. Большая рыжеволосая Нина (Агриппина Стеклова), хрупкая юная Аркадина (Полина Райкина), роковая фарфоровая Полина Андреевна (Лика Нифонтова), истеричный нездоровый Шамраев (Антон Кузнецов), щеголеватый провинциальный Дорн (Артем Осипов), жалкий облезлый Треплев (Тимофей Трибунцев), плаксивый Тригорин (Денис Суханов) и комический бульварный Сорин (Владимир Большов) — персонажи, собранные из разных времен и жанров, больше похожие на ростовых кукол, чем на живых людей. Впрочем, и это распределение весьма условно, поскольку не раз в течение спектакля роли будут передаваться по цепочке друг другу — и тогда каждый для себя выберет свою Нину и своего Треплева.
Бутусов навязчиво твердит о вымышленном мире «Чайки», настаивая на исключительной театральности этой пьесы, а значит, на ее искусственности, замещающей реальную жизнь и реальных людей. Что ж, можно и так. Готова поверить, что «комплекс Треплева» съедает режиссера, грызет его, как червяк яблоко. С этой болезнью надо уже что-то делать, и тогда отчаявшийся режиссер врывается на сцену и примеряет на себя окровавленную повязку неудачника, как шут — корону.
Пространство сцены, закиданное и заваленное веревками, бутафорскими фруктами, цветным тряпьем, искусственными цветами, медными тазами и ведрами, залитое водой и красной краской, заставленное ширмами, столами и кроватями — в какой-то момент превращается в кровавое месиво, в котором корчатся и извиваются странные люди, не пробуждающие ни сочувствия, ни смеха.
Единственная сцена, которую артисты не завалили всякой дребеденью, — это первая встреча Нины и Тригорина, с которой и начинается этот бешеный роман двух очень похожих людей. Агриппина Стеклова и Денис Суханов играют ее на одном дыхании, не отрывая друг от друга взгляда, и этот восторг открытия наполняет их диалог тем самым любовным электричеством, от которого атмосфера сцены накаляется до предела, а зал замирает в звенящей тишине. Вот собственно и все. Все остальное тонет в этом водовороте бутафорской, музыкальной и словесной шелухи, в режиссерских «тараканах», которые Юрий Бутусов щедро разбросал по всему пространству сцены и «наградил» ими несчастных артистов.
Симулякры и симулянты
Все остальное тонет в бесчисленных «почему». Почему талантливая девочка Полина Райкина — Аркадина? Почему она старательно изображает взрослую тетю, но даже неискушенному зрителю видно, что все здесь «с чужого плеча»: и тяжелая косметика, и каблуки, и неуклюжие эротические телодвижения? Почему доктор Дорн ведет себя как одесский конферансье времен нэпа? И почему красавица и умница Полина Андреевна (Лика Нифонтова) с выражением невыносимого страдания на прекрасном ухоженном лице так жертвенно влюблена в этого суетливого Бубу Касторского? Почему голова Треплева после ранения замотана корабельным канатом? Почему он ни с того ни с сего читает Бродского с авансцены? Почему Антон Кузнецов, играющий и Шамраева, и Медведенко, то и дело превращается в собаку и начинает неловко семенить по сцене на четвереньках, лаять, высунув язык, поднимать «заднюю лапу» под вялый смех зала? Почему Тригорин все время плачет? Почему спектакль напичкан музыкальными хитами, что твои «Служанки» Виктюка — от Сальваторе Адамо до Фаустаса Латенаса? Зачем режиссер периодически выбегает на сцену и ведет себя, как плохой артист?
И наконец, почему свой фантастический продукт Юрий Бутусов посвящает памяти артистки Валентины Караваевой, мечтавшей сыграть Нину Заречную и записавшей свои монологи на любительскую камеру (известная драматическая история, на основе которой снят документальный фильм)? Судьба Караваевой страшна и опереточно нелепа. Бывшая красавица и восходящая звезда, сыгравшая главную роль в фильме «Машенька», после автомобильной аварии лишилась всего — и красоты, и профессии. А потом стала играть у себя дома чеховскую «Чайку», и кадры эти, обнаруженные после ее смерти, производят впечатление ужаса.
Случай Караваевой — это и есть настоящее театральное безумие. Случай Бутусова — всего лишь воспаление хитрости, симуляция творческого экстаза.
Экран и сцена, №9, 2011 год
Ольга Егошина
В границах нежности
Недавно ставший главным режиссером петербургского Театра Ленсовета Юрий Бутусов не спешит расстаться с Москвой, отдавая долги по ранее взятым на себя обязательствам. Да и в дальнейшем обещает, по крайней мере, приезжать в столицу всякий раз, когда в афише “Сатирикона” будет стоять его премьерный спектакль “Чайка”, где режиссер выходит на сцену на протяжении всех четырех действий, примеривая на себя то окровавленную повязку Треплева, то его монологи…
Можно сказать, что эта “Чайка” поставлена умудренным Треплевым, уже переболевшим детской болезнью левизны в искусстве и вдруг ощутившим прелесть художественной свободы: “дело не в старых и не в новых формах, а в том, что человек пишет, не думая ни о каких формах, пишет, потому что это свободно льется из его души”.
Сатириконовская “Чайка” – один из самых свободных спектаклей и режиссера Юрия Бутусова, и вообще московской сцены последнего десятилетия, где бедные постановщики, еще не достигшие статуса легенд, годами пытаются либо создать “кассовый” спектакль, либо уложиться в прокрустово ложе “современного искусства”, чьи параметры туманны даже для адептов. В “Чайке” Юрия Бутусова об удобствах зрителя (спектакль с тремя антрактами заканчивается около полуночи) думают так же мало, как и о новизне высказывания.
Юрий Бутусов не боится сделать главной темой своей “Чайки” признание в любви к театру и людям театра (согласитесь, что объяснение в ненависти звучит куда более актуально). Не боится для своей постановки выбрать давно не мод-ную форму спектакля-репетиции, где все пробуют все роли, разыгрывают все сцены по нескольку раз, а режиссер то и дело вмешивается в действие, то проживая эпизод, то проговаривая куски текста, а то и вовсе заряжая исполнителей энергией сумасшедшего танца.
Полноправный соавтор режиссера сценограф Александр Шишкин создал для “Чайки” многофункциональное пространство, где каждый предмет конкретен и метафоричен, функционален и визуально выразителен. Дверные проемы, свободно огораживающие несуществующие комнаты. Свалка мусора в глубине. Огромный черный стол-подиум. Дачные качели-веревки, которые могут напомнить и о детском счастье полета, и о виселице. Огромные ширмы, затянутые бумагой, на которых так удобно рисовать и писать… Наконец, россыпи цветов и яблок, создающих натюрморты во вкусе сочной фламандской живописи.
Бутусов сочетает специально к “Чайке” написанную музыку Фаустаса Латенаса с его же маршем из “Трех сестер” Эймунтаса Някрошюса, а музыку румынских цыган с Адамо и Эллингтоном. Музыкальное пространство эклектично, как эклектична сама жизнь у колдовского озера, где все влюблены и все несчастны, но каждый страдает по-своему и наособицу.
Актеры “Сатирикона” играют с какой-то репетиционной свободой. Они то как бы отстают от своих персонажей и впопыхах бросаются их догонять, то забегают далеко вперед и, остановившись, испуганно оглядываются. Актер и его персонаж здесь не вполне адекватны друг другу, обретая внутреннее тождество лишь в кульминационные моменты действия. Хороши здесь все. И несчастный кривляка-шут Шамраев (Антон Кузнецов), и по-эстрадному элегантный доктор Дорн (Артем Осипов), и трогательный Сорин (Владимир Большов). На сцене резвится, дурачится, мучается и радуется большая компания давно сроднившихся друг с другом людей. В отношениях тут царит терпимость, которая возникает именно в таких давно сложившихся отношениях. Все с легкостью не замечают ни эгоизма красотки Аркадиной (Полина Райкина), ни фатовской самовлюбленности Тригорина (Денис Суханов), ни вздорности Полины Андреевны (Лика Нифонтова). Грозы здесь бурны и кратковременны. Любые взрывы заканчиваются примирением. И только Нина с Треплевым никак не могут поймать эту бездумную легкость отношений, внося тревожную ноту требовательной серьезности.
Дуэт Нины (Агриппина Стеклова) и Треплева (Тимофей Трибунцев) ведет драматическую ноту спектакля. Нина и Треп-лев – девушка с другого берега и мальчик-поэт – здесь единственные взрослые среди постаревших детей. Оба лишены и детского эгоизма, и детского легкомыс-лия. Оба лишены способности прощать и забывать. Оба могут искренне недоумевать: как же совместить всего Некрасова наизусть и упоение от приема публики в Харькове? Оба знают о своей обреченности, предчувствуют катастрофу и торопят ее. “Попали и мы с вами в круговорот...” – произносит Нина – Агриппина Стеклова с легким оттенком грустного удовлетворения, мол, вот и добились, чего хотели… а зачем?
Ясные и заразительные чувства этого лирического спектакля завораживающе действуют даже на неподготовленную публику, не читавшую чеховскую пьесу. Но вот за ясность мыслей режиссеру еще придется побороться: в ходе дальнейшей жизни спектакля неплохо бы яснее расставить акценты и жестко проредить пеструю коллекцию повторяющихся сцен (хотя бы выкинув те, что не вносят новых поворотов и прочтений).
В заключение надо отметить, что нынешний сезон, подбирающийся к концу, оказался не только успешным, но и вырисовывающим какой-то новый виток жизни “Сатирикона”, чья афиша пополнилась Чеховым и Достоевским.
ВМ, 16 мая 2011 года
Ольга Фукс
Поэма экстаза
«Чайка» Юрия Бутусова в «Сатириконе»
В «Сатириконе» никогда не ставили Чехова, интуитивно избегая как традиционной прекраснодушной поэтичности, так и современного пессимизма безнадежных диагнозов, поставленных доктором Антоном Павловичем. И вдруг здесь взлетела «Чайка», похожая на какой-то безудержный, безбашенный джем-сейшн, который нет сил прервать, потому что ничего подобного его исполнители до сих пор не испытывали.
Ее главным нервом, ее «мировой душой» становится сам Юрий Бутусов, который (несмотря на свое недавнее назначение худруком Театра им. Ленсовета) будет приезжать на каждый спектакль, чтобы венчать все четыре акта своим эсхатологическим танцем-криком, на который и смотреть больно, и оторваться невозможно.
Его «Чайка» посвящена актрисе Валентине Караваевой, пережившей в молодости триумф и трагедию – грандиозный успех фильма «Машенька» и автомобильную катастрофу, изуродовавшую ее лицо. Озвучивая зарубежных кинодив, она из года в год играла дома, перед любительской кинокамерой «Чайку», в которой тоже успела блеснуть в театре – всего несколько раз.
Бутусов посвящает свой спектакль театру – чудовищу, которое пожирает людей, их души и возможность счастья, давая взамен знание того, что не знает никто другой.
Его «Чайка» играется точно на обломках мира, пережившего катастрофу. Валяются автомобильные шины, торчат кресты в ожидании верующих, готовых их нести, свисают канаты: качели для полета или тяжкие путы – как повезет. Перед началом дорисовывается задник с «колдовским озером», рыбками и дядькой в митьковском духе, чтобы позже сгореть в огне треплевского отчаяния – именно здесь, в домашнем театрике, ему раз и навсегда подрезали крылья.
Актрисы, управляющие, доктора и беллетристы – все жизни в его «Чайке» – господа актеры. Жадные до ролей, которые они перехватывают друг у друга, точно не желая довольствоваться какой-то одной.
Жадные до славы и всех ее атрибутов (охапки цветов к ногам Заречной перед началом представления – репетиция этой славы). И до того, что больше любой славы, – полета, экстаза, прозрения. «Люди, львы, орлы и куропатки» – не просто пьеса Треплева, но формула этого экстаза, сыгранная Ниной (Агриппина Стеклова) как в последний раз. Ее буквально срывают с губ другие: например, доктор Дорн (Артем Осипов), точно пытаясь вернуть себе первозданное ощущение театра. Нина, сияя от счастья, идет на съеденье этому чудищу, принимая за музыку сфер его голодный рык, не замечая ничего вокруг, даже душевной гибели Треплева (Тимофей Трибунцев), чья голова наглухо замотана веревкой.
Бутусовский спектакль похож на бурную реку, взломавшую лед. Уложить самую исповедальную чеховскую пьесу в прокрустово ложе любой, пусть самой стройной, концепции невозможно – так же, как и обуздать эту реку. Отдавшись на волю тому, что «свободно льется из души», он позволяет своей «Чайке» летать между исповедью и пародией, между актерами и персонажами, между совершенно противоречивыми трактовками одной и той же сцены.
По-собачьи преданный Медведенко (Антон Кузнецов) оборачивается цепным псом, получая команды: «Играть! Весело играть!» А затем возвращается на сцену этаким контуженным фриком Шамраевым с собачьим сердцем и парадоксальной для хамоватого управляющего тягой к театру, с его попавшими в западню синодальными певчими и прочими родственными душами.
Истомившаяся по любви Полина Андреевна (Лика Нифонтова) мягко и властно вторгается на территорию Аркадиной (Полина Райкина) – точно учит играть истинную страсть эту гламурную даму, так увлекшуюся острым рисунком, безупречным видом звезды и спасительной иронией.
А красавица Маша (Марьяна Спивак) вдруг нежно обнимет виновницу всех своих несчастий Нину, поняв, что они сестры по несчастью любить без взаимности.
Стеб, детектив, психическая патология, нежнейшая лирика – каких только вариантов не придумано здесь для прощания Кости и Нины, которых играют все по очереди. А вот и самый страшный вариант – с располневшей, подурневшей Ниной, отданной на поругание всем елецким мужикам, с фанатичным блеском вместо былого сияния глаз, надорвавшейся под своим крестом. И все-таки Треплев, привязав руки-ноги к канатам, будет упрямо пытаться раскачаться, чтобы до последнего вздоха сохранить иллюзию полета.
Культура, 28 апреля 2011 года
Наталия Каминская
Дети Сатурна
“Чайка” в Театре “Сатирикон”
Юрий Бутусов сделал обжигающе исповедальный спектакль. Для этого надо было разменять шестой десяток, поставить ряд классических пьес в исключительно постмодернистском ключе, получить, наконец, должность худрука (Театр Ленсовета). Словом, набраться изрядного опыта той самой “жизни артиста”, о которой в первую очередь и написана пьеса “Чайка”. Забегая вперед, скажу: его новый спектакль – конечно, тоже сочинение постмодерниста. Бутусов разбирается здесь и с самой этой чеховской историей, и с театром, смертельно уставшим от ее интерпретаций, и с собой, посланным каким-то чертом на эти галеры, и с артистами “Сатирикона”, посланными туда же. Он итожит чеховские опыты, парафразирует, насмешничает и даже хулиганит, но все это не может скрыть его собственного ожога от пьесы. Ожоговая поверхность очень велика. Режиссер сам участвует в спектакле, и заменить его в дальнейшем не представляется возможным, он будет, видимо, ездить из Питера на каждое представление. Он здесь разрушает и собирает декорации, таскает реквизит, танцует какие-то исступленные уродливые танцы, то ли на костях чеховской пьесы пляшет, то ли на собственной судьбе театрального человека. Бутусов на этот раз напридумывал и наворотил столько всего, что ошарашивает не только наивно пришедших “соприкоснуться” с классической пьесой. Эти-то покидают зал в первом антракте. Но антрактов в спектакле три, четвертый, последний, акт заканчивается около двенадцати часов ночи. Так что дезертиры с этого поля военных действий находятся и среди тех, кто принимает условия игры, потому что надо еще добраться из Марьиной Рощи в какое-нибудь Бибирево или Орехово. В Питере Бутусов такого спектакля не поставил бы, там в час ночи разводят мосты – и кто не успел, тот опоздал.
Тема творчества как некоего врожденного в человеке стафилококка, который не истребить ничем и который сам истребляет его носителя, становится доминантой этой “Чайки”. Вроде бы никакого открытия в этом нет – “Чайка”, собственно, и написана о людях театра и литературы, о богеме. Но в “Сатириконе” нас заставляют забыть о меланхолических страданиях художественных самолюбий (не счесть таких сценических страданий в чеховских постановках). Здесь буквально плюются кровью, горят в адском огне и околевают под струями ледяной воды. Художник Александр Шишкин ставит в глубине сцены два разновеликих деревянных креста – их тут не то что “несут и веруют”, а с ними живут. Толстые веревочные канаты вот только что были деревенскими качелями – и вдруг напоминают грубую удавку. Театрик Кости Треплева – натянутая на раму бумага с примитивными рисунками, которую безжалостно рвут в клочья, обнажая за ней черные мрачные пустоты. Дачное чаепитие превращается в избыточное пиршество, напоминающее и полотна эпохи барокко, и тризну. Стол с белоснежной скатертью завален горами ярчайших фруктов и охапками белых цветов, какие кладут на гроб. А сидящие за ним персонажи, актерствующие каждый в своем духе, составляют какой-то тревожный паноптикум.
Нину Заречную играет Агриппина Стеклова, которая значительно старше Аркадиной в исполнении Полины Райкиной. Постепенно понимаешь, что эта Нина, коренастая, смешная, с невероятной копной рыжих волос, – существо куда более сильное и опасное для окружающих, нежели худенькая, гладко причесанная, тщательно ухоженная Аркадина. Откуда что берется в девахе с нелепым венком на голове? Росла в деревне, не ведая до поры ничего, кроме туманного текста “Люди, львы, орлы и куропатки…”, но зверский ген актерства сидит в ней с рождения. Монолог из треплевской пьесы она читает с уверенностью и ремесленным жаром опытной актрисы, в имении Аркадиной чувствует себя исключительно “в своей тарелке”, диалоги с Тригориным ведет, как непрошибаемая лицедейка, чем совершенно сбивает его, помятого и закомплексованного (Денис Суханов), с толку.
В первом акте бутусовского спектакля намечено столько интереснейших тем и акцентов, что просто дух захватывает. Костя Треплев – Тимофей Трибунцев, субтильный, очкастый, в статях проигрывает учителю Медведенко (Антон Кузнецов). Но красивая, нервная Маша – Марьяна Спивак помешана на Косте, ибо всех, кто обитает в этом “артистическом” имении, неумолимо затягивает воронка богемы. Тут не озеро колдовское, а какая-то магнитная аномалия: творческие субстанции теснятся, кипят и булькают, заглатывая в свой будто пахнущий серой кратер людей, занятых, казалось бы, другими делами. Актерствует Полина Андреевна – Лика Нифонтова. Жалкий управляющий Шамраев – Антон Кузнецов, забулдыга и клоун, все лезет развлекать публику. Доктор Дорн – Артем Осипов облачен в смокинг. Он явно посылает к черту свои постылые медицинские обязанности и танцует какие-то невероятные танцы (тут его сходство с художественным руководителем “Сатирикона” Константином Райкиным становится очевидным) и витийствует, и так это ему нравится, как может нравиться интеллигентам, для которых актерство – лишь невинное хобби, но не дело жизни.
От первого акта остается ощущение восторга и одновременно гибельного предчувствия, что счет идет действительно не на жизнь, а на смерть. Но далее надо играть “жизнь”, все эти перипетии неразделенных любовей и разбитых надежд. И даже если все это случилось с героями как следствие того, что они попали в орбиту театрального Молоха (а так оно, по Чехову, в сущности, и есть), то “жизнь” все равно надо проживать, вплоть до финального “Константин Гаврилович застрелился”.
Насмешник и фантазер Бутусов относится к судьбам героев весьма серьезно. Недаром сам выходит в четвертом акте Треплевым и буквально кричит, срывая голос, треплевский текст о том, что сталось с Ниной Заречной. Заметьте, не его же слова “…дело не в старых или новых формах…”, а то, как Нина потеряла ребенка и как плохо играла на сцене. То есть реальная трагедия жизней становится для него важнее художественных деклараций. При этом режиссер продолжает уже в открытую глумиться над театральным Сатурном, пожирающим и собственных, и заодно чужих детей. Есть сильнейшая сцена, когда две женщины, похожие на эриний, играют с рыжими волосами Нины Заречной, превращая ее голову в какой-то сюрреалистический объект. Ты этого хотела, Нина? Ты этим и станешь.
Роли и персонажи постепенно двоятся и троятся. Удержать Тригорина при себе пытаются уже не одна Аркадина, а две, опутывающие его сетями каждая на свой лад. Последнюю встречу Нины и Кости играют несколько раз, разным составом и в разном ключе. Пробуют и откровенную “психологическую” рутину, где Нина патетически “несет свой крест и верует”, и психоделирий, и даже страшилку, когда Заречная разряжает в Треплева ружейную обойму. Но потом все же играют тихо и всерьез. Есть в спектакле еще ряд тихих и простых сцен. Понимаешь, что они необходимы режиссеру не менее всех прочих, но по контрасту со всеми прочими они явно проигрывают, кажутся банальными.
Впрочем, удивляться тут нечему. Это – иллюстрация того самого, о чем Юрий Бутусов и поставил свой спектакль. Он сам выпустил этого неистового театрального джинна из бутылки, и неистовый джинн теперь пожирает даже то, что режиссер хотел сказать всерьез, без сценических эффектов.
А все же Бутусов сделал невероятно сильный спектакль, современный, но абсолютно российский по амплитуде замаха, по эмоциональному накалу. И в сердцевине очень чеховский, ибо молодой еще автор провалившейся в Александринке “Чайки” уже знал, что такое харкать кровью.
