Гоша Мнацаканов «Мысль конечна, эмоция бесконечна»
Джазовый пианист, композитор, актер, режиссер Гоша Мнацаканов уже поставил в Москве два успешных и необычных «взрослых» спектакля – «Собаку с дамочкой» в театре «Школа драматического искусства» и «Елизавету Бам» в «Сатириконе», а также студенческую «Легенду о короле Лире и его дочерях» в ВШСИ. Мы встретились с ним после премьеры «Елизаветы Бам», перед госэкзаменом по режиссуре, по пути на «Мосфильм», где он сейчас снимается. Он стремится объять необъятное, рассказать все и сразу, как только и бывает в молодости.
– Вы предложили «Сатирикону» Хармса, перебрав многие названия. У вас было представление о том, как вы хотите его ставить?
— У меня пока есть проблемы с выбором материала – начитанным себя никак не назову, хотя какая-то база есть. Но пока каждая моя постановка – повод по-настоящему познакомиться с автором. Как бы то ни было, когда я заявил Хармса, «Елизавету Бам» еще не читал, только детские стихи, которые звучат в начале.
– Вы пришли в театр из музыки. Почему захотели все поменять?
– Я вообще не понимал, что такое театр. Был джазовым пианистом, играл по клубам, писал музыку для театра и кино. Поступал на актерский факультет, два года работал статистом в БДТ. Музыка для меня все, а это слишком большая ответственность – навсегда связать свою жизнь с тем, что для тебя все.
– Вы можете вспомнить состояние, когда, как и герой «Елизаветы Бам», готовы были написать: «Простите меня, я чужой»?
– А вот как раз 3 сентября 2017 года, во время первого показа этюдов. Я понимал, что отстаю от моих однокурсников, многие из которых уже были связаны с театром, получали второе образование. Но я изо всех сил тянулся за ними и развил в себе фантазию. Представил, что режиссура – это как джазовая импровизация. «Предлагаемые обстоятельства», «исходное событие» и прочие термины – это слова, главное – работает или не работает твое решение. Есть стратеги, а есть импровизаторы. Мне пока особо нечего сказать миру на уровне структурированной мысли, но от эмоций меня распирает. У меня все наоборот: мысль конечна, эмоция бесконечна.
– Если посмотреть на ваш студенческий репертуар, то там есть и «Гамлет», и «Камон, ребята, это моя жизнь», или Монстры п****т роботов». К какому полюсу ближе Хармс?
– «Камон…» – это вербатим, но и у нас полно отсебятины, как и в первом моем спектакле «Собака с дамочкой». Хармс ни на кого не похож, и в нем есть все: и Шекспир, и Чехов, и вербатим. Наша сцена под Вагнера, где Папаша бьется за свою дочь Елизавету Бам, пролив литров сорок крови: «Давай, сразимся, чародей, ты словом, я – рукой…» – чистый Шекспир. Хармс нравится мне больше, чем Беккет или Ионеско, которые более рациональны. Абсурд Беккета, Ионеско, Камю – ответ на Вторую мировую войну, после которой стал невозможен экзистенциализм. А Хармс всю ежовщину предсказал в 1927 когда они жили еще относительно нормально, пили вино и творили. Что-то заставило его написать «Елизавету Бам», как Замятина – роман «Мы».
Хармс ни на кого не похож, и в нем есть все: и Шекспир, и Чехов, и вербатим
– Как вам преподавали эстетику обэриутов?
– Достаточно формально. Неформален в ГИТИСе только ты сам со своими бесконечными этюдами. Из предметников мне запомнились преподавательница эстетики Елена Короткевич и Алексей Бартошевич с Видасом Силюнасом. К Алексею Вадимовичу можно было подойти с любым вопросом. Ты можешь сколько угодно философствовать, почему Гертруда пьет вино или приходит Фортинбрас (а просто потому, отвечает Бартошевич, что в «Глобусе» нельзя было встать и уйти, а надо было как-то унести «трупы»). Или почему шекспировские пьесы такие длинные? А потому, что в «Глобусе» были места с плохой видимостью. Поэтому после сцены выходил другой персонаж и рассказывал, что сейчас произошло.
– Вы изначально понимали, что Антон Кузнецов сыграет Хармса, или поняли в процессе?
– Я, конечно, что-то просчитываю, но не головой, а сердцем. Думал про себя: хорошо бы на Елизавету нашелся какой-нибудь бешеный чувак. Пересмотрел много артистов. Первоначально вообще должен был играть Григорий Сиятвинда. Конечно, Антон раскрылся в процессе работы. Сначала он пришел на репетицию, посмотрел наши этюды с девочками, пожелал нам удачи. А потом втянулся в дело… Мой мастер Сергей Женовач, узнав, что у меня будет Антон, сказал, что он – подарок для любого режиссера.
– Вы могли бы работать не со «своим» актером?
– У меня была показательная история: я принял участие в режиссерской лаборатории «Лофт». Мне пришлось работать с известным актером Аркадием Ковалем. Он заваливал меня вопросами – скажем так, наши школы очень столкнулись. Но в какой-то момент мы перешли экватор, и работа пошла, и эскиз получился хорошим.
– Вы поставили питерский спектакль посреди Москвы. Какие места в Санкт-Петербурге и, возможно, в Москве вы считаете хармсовскими по духу?
– Питер весь хармсовский – желтый, грязный, имперский. Москва – чистая, просторная, но и в ней есть такие места. Я жил в таком по адресу: Бобров переулок, 2. Все стены в подъезде расписаны граффити, кто-то прямо в коридоре готовил плов. В доме жили только неформалы, как мы, или гастарбайтеры. Хармс весь пронизан физиологией и болью.
– Гендерный перевертыш в «Елизавете Бам» нужен был вам, только чтобы усилить игровое начало? Или были еще какие-то смыслы?
Мне кажется, когда режиссеры говорят, какую мысль они закладывают в то или иное решение, они лукавят
– Мне кажется, когда режиссеры говорят, какую мысль они закладывают в то или иное решение, они лукавят. Важно, резонирует или нет твое решение, работает или не работает. Театр создается методом проб и ошибок, иначе это мертвый театр.
– Ваш спектакль начинается с фразы «Куда бежать?», а заканчивается цитатой из «Соляриса»: «Крис, ты должен вернуться на Землю».
– Наша декорация – поганый дом, мешки с мусором. Маленький принц (еще один наш герой) изумляется: «А я вообще на ту планету попал?» Но в финале звучит призыв все равно вернуться на Землю, над которой горит хоть одна звезда. Звучит пафосно, но почему бы финалу не быть таким?
