Катализатор жизни
В мае в театре «Сатирикон» нас ждет премьера спектакля «Ваня и Соня, и Маша, и Гвоздь» драматурга Кристофера Дюранга в постановке Константина Райкина. об этой постановке, и не только о ней, мы и решили поговорить с Константином Аркадьевичем.
Что вообще происходит в этой истории?
— Американец Ваня тайком пишет продолжение пьесы Кости Треплева о Мировой душе «Люди, львы, орлы и куропатки», перенося действие на современную почву. Ваня, вслед за Константином Гавриловичем, рассматривает ситуацию после глобальной катастрофы, когда разлетевшиеся в космическом пространстве молекулы жизни тоскуют по тому, что было прежде. По самым незначительным вещам, вроде овсяной каши, которая по ту сторону горизонта событий кажется такой прекрасной. И продолжая эту странную символическую пьесу Треплева, которая в чеховском варианте потерпела фиаско, Ваня пытается в новом варианте призвать людей к духовному, гуманному, бережному отношению друг к другу и к жизни.
— Почему у американцев в этой истории русские имена?
— Родители героев так сильно увлекались любительским театром, что назвали детей в честь персонажей Чехова. Надо еще сказать, что здесь чеховская драматургия буквально царит. Пьеса написана иностранцем, очень хорошо знающим русскую литературу. Здесь повторяются ситуации и рассматриваются характеры, похожие на персонажей комедий Антона Павловича: например, всемирно известная актриса, чувствующая себя неудовлетворенной и невостребованной, напоминает Аркадину. Можно разглядеть коллизии «Вишневого сада», «Дяди Вани» и «Трех сестер». Но перечитывать это все перед походом в «Сатирикон» не обязательно. Если не знать или не помнить чеховские первоисточники, история все равно довольна прозрачная.
— Главной темой спектакля вы называете «грядущую планетарную катастрофу». Речь о тотальном моральном кризисе или вы предполагаете нечто материальное, вроде Всемирного потопа?
— В пьесе речь идет о состоявшемся вселенском крахе. И в новых условиях именно русская, чеховская драматургия является мерилом нравственности, истинности. Лично я считаю, что глобальный катаклизм угрожает Земле в первую очередь благодаря самому человеку. Если так дела пойдут дальше, нам не понадобится ни астероид, ни космический коллапс. Люди так друг друга ненавидят и столько транслируют в мироздание лжи, фальши и ненависти, что главной опасностью является сам гомо сапиенс. Теперь человечеству, чтобы оно забыло про распри и объединилось, нужно либо очень остро почувствовать опасность какой-то внешней силы, либо в самом способе мышления должно произойти что-то переломное, что вряд ли возможно.
— Пьеса совсем свежая, появилась в 2012, но уже собрала множество наград. В чем секрет ее успеха?
— «Ваня, и Соня, и Маша, и Гвоздь» — еще и о том, как все трёхнуты на театре, помешаны на нем. И театр как действующее лицо этой пьесы выступает как главное спасениепровокация. В этом увлечении искусством все отношения проявляются очень явно, как в актерском сообществе, где все мотивы всегда видны. По сюжету грядет костюмированное представление в богатом доме. И даже то, как персонажи распределяют роли, насыщено стычками, возможными только среди актеров — когда люди из-за спора об амплуа, из-за разного количества реплик готовы поссориться на всю жизнь. Театр — сильный катализатор жизни, такой дайджест, способствующий ускорению всех психологических процессов. Наверное, эту пьесу можно поставить без режиссуры, а просто следуя ремаркам. Она подробно расписана, но я ничего этого не соблюдал.
— Решили «изобретать велосипед»?
— Попытался открыть новые смыслы. У автора представления проходят прямо в квартире, поэтому вход в дом, выстроенный на подмостках — это как будто выход на сцену для зрителей спектакля. А в финале я сделал так, что в задней части этого декоративного дома открывается занавес. И там сзади сидит еще и американский зал, для которого они якобы играли все представление, выписанное в сюжете. И у нас артисты в конце будут кланяться двум залам — русскому и американскому.
— Как формируется репертуар вашего театра сегодня?
— «Сатирикон» — очень определенный театр, позитивный и оптимистичный в основе. Хотя театр должен и тревожить, и кого-то даже возмущать и оскорблять, потому что существуют жанры болевые и боевые. Сейчас очень много разных оскорбленных пытаются требовать от искусства какой-то милоты, толерантности, и все время подозревают его в безнравственности. Это заблуждение: внутри самого искусства и так полно нравственных фильтров. Не надо думать, что если художника не держать за руки, он непременно покажет какую-то гадость. Не стоит проверять его на наличие духовности. Главные этические категории всегда находили выражение именно через искусство, а не через церковь и власть, как нам пытаются сейчас навязать.
— Чего вы не любите в театре больше всего?
— Кашель. Это свидетельство невнимания, когда тебя перестали понимать в силу того, что утрачен контакт. С этого начинается провал, зато часто именно тут и возникает интерес критики, этих дегустаторов прекрасного.
— В постановке Джорджа Стрелера 1947 года «Арлекин — слуга двух господ» исполнитель роли Арлекина выходил на сцену до 72 лет. Вас эта роль тоже прославила, не думаете к ней вернуться?
— Знаете, в следующей постановке я буду играть Сганареля (аплуа Простака, прим. ред.) в «Дон Жуане» у Егора Перегудова — роль, которую исполнял сам Мольер. Мне кажется, что Сганарель как раз и есть разновидность Арлекина. Общеизвестно, что Мольер находился под большим влиянием итальянской комедии масок, его персонажей легко разделить по амплуа из дель арте. Так что в моем случае Сганарель будет решаться как такой постаревший Труффальдино.
— В мае в Москве начинается театральный Чеховский фестиваль. Планируете что-то посмотреть?
— Очень многое. Я вообще легкий на подъем, мне только из расписания сложно вырваться. Я очень люблю отечественных режиссеров, хорошо, что к ним я могу сходить в любое время. А из тех, кто к нам приедет, интересно, что привезет Лепаж. Я видел у него великий спектакль «Обратная сторона луны», а в этот раз будет постановка с нумерологическим названием «887». Любопытно, что делает Боб Уилсон, но для меня это «чужеватый» мир, который тяготеет больше к живописи, к картинке, чем к выражению через артиста. Хотя, к примеру, даже приехав в Шанхай и увидев спектакль китайского Национального театра, я нашел много общих форм и живых процессов, происходящих с актерами. Еще хотел бы увидеть на сцене грандиозного немца Мартина Вуттке.
— Сейчас появилась возможность смотреть кино-трансляции любых спектаклей…
— Нет-нет-нет, это невозможно сравнивать. Нереально надышаться запахом леса от гербария. Театр не живет в видеоформате. Это исключительно живое общение. Телезапись — словно читаешь книгу из серии «Жизнь замечательных людей» и не можешь почувствовать тепло героя и глубину его глаз. Все это развлечение для искусствоведов, анализирующих интонации и мизансцены. Вот я видел по телевизору Аллу Борисовну Пугачеву бессчетное количество раз и думал, что знаю ее. Но однажды, уже взрослым артистом, я попал в Театр Эстрады на их с Раймондом Паулсом вечер. И был потрясен и размазан по стенке, потому что открыл для себя эту энергию и магию. Я побежал за кулисы признаваться, что я безнравственный тип, самоуверенно считавший, будто могу судить о творчестве Пугачевой по экрану. Как, собственно, и моего отца вся страна видела в «Голубом огоньке». Но когда люди приходили на живые спектакли, то происходила абсолютная переоценка ценностей.
— Вы азартный человек?
— Очень! Хотя в карты я никогда не играл и даже не умею. А в казино когда-то захаживал, но потом себе это запретил.
— А на уступки в жизни часто приходится идти?
— Как и всем. Но размер компромисса должен умещаться в ширину дороги, которая называется порядочность. Это не лезвие ножа, там всегда есть некий допуск. Налево подлость будет, направо — полная глупость и безрассудство. Жизнь состоит не из прямых линий и острых углов, она обтекаемая. В этом и мудрость, чтобы обходить, не допускать сложные патовые ситуации. Если сделаешь низость, попадешь в ловушку к собственной совести. Господь Бог ведь не наказывает тебя на месте карающей молнией. Ее, скорее всего, никогда не будет. Но есть другого рода наказание, разъедающее изнутри. Это ужасно, и вот из этой страшной тюрьмы убежать никуда нельзя.
— Но так, наверное, только для человека стыдливого…
— А для других никакой дорожки нет, лишь бескрайнее поле беспредельщины. «Широк человек, я бы сузил», — писал Федор Михайлович Достоевский («Братья Карамазовы», прим. ред). Но я же вам про себя отвечаю, а мне границы дозволенного диктует совесть.
«Жизнь состоит не из прямых линий и острых углов, она обтекаемая. В этом и мудрость, чтобы обходить, не допускать сложные патовые ситуации»
Aeroflot World апрель 2017
