Маске рад, актерам – нет
В нашей театральной практике сплошь и рядом попадаются спектакли, непонятно ради чего поставленные. "Маскарад" Владимира Агеева не из их числа. Про него можно совершенно уверено сказать: спектакль сделан ради финала. Именно в этом месте пьесы, на последних ее репликах, проявляется наконец режиссерская мысль. И мысль эта примерно такова. Вы думали, что у Лермонтова все заканчивается полным крахом? Что Арбенин узнает, что убил невинную жену без всякой на то причины и (о несчастный!) сходит с ума от горя? А вот и нет. Оказывается, в последний момент закоренелый грешник успевает спастись: раз Нина ему не изменяла, значит, миропорядок не нарушен, Бог существует и жизнь прекрасна и удивительна. Арбенин в порыве просветления прощает своих врагов и воссоединяется с простившей его Ниной. И тут, как в кино, рушится мир зла: поверженный таким поворотом событий Неизвестный (Григорий Сиятвинда), выведенный в спектакле чистым сатаной, падает и корчится в страшных муках, а дьявольские статуи, украшавшие сцену во время всего действия, разваливаются, превращаясь в живописную груду металлолома.
Но вряд ли одной режиссерской концепции достаточно, чтобы признать спектакль успешным и состоявшимся. А у Владимира Агеева и в этот раз идея превалирует над ее сценическим воплощением. Режиссер принципиально отказывается от психологического прочтения пьесы – кому, в самом деле, сегодня интересны страдания мизантропа и параноика, заподозрившего жену в неверности? Поэтому актеры не интонируют, не делают смысловых акцентов и вообще не проживают текст своих ролей. Лермонтовский стих они читают с однообразным пафосом, как заученный урок, не имеющий никакого отношения к тому, что сейчас, сию минуту творится в душе их персонажей. Создается впечатление, что господин Агеев вообще не доверяет тексту: у него Арбенин несколько раз произносит свои монологи на публику, нарочито театрально, картинно встав в позу – вот, мол, полюбуйтесь, какой напыщенный, старомодный бред приходится тут нести.
Вместо допотопного психологизма режиссер предлагает актерам свой символический сценический рисунок. Иногда это выглядит даже обаятельно, как в первой домашней сцене, где Арбенин и Нина разыгрывают семейную идиллию, будто Адам и Ева под развесистым райским деревом: резвятся, дурачатся, хохочут (в том числе и над его собственной любовной исповедью). Порой изобретательно, как в сценах карточной игры, когда проигравшегося князя Звездича швыряют, роняют и валяют по полу (правда, его поминутные падения и кувырки в остальных сценах выглядят уже несколько странно). Но по большей части ужасно натянуто.
Конечно, при желании можно объяснить себе, почему Казарин и Шприх, сплетничая в прихожей Арбенина, поют под гармошку куплеты, как участники "Аншлага": вот они, представители пошлой, безмозглой толпы! Можно понять, почему Арбенин и Баронесса, столкнувшись в квартире Звездича, начинают двигаться как заводные куклы: они марионетки, пляшущие под дудку общества, игрушки светской молвы! Приложив некоторые умственные усилия, можно придумать объяснения и другим странностям – почему Казарин вдруг начинает стричь (читай – оболванивать) Арбенина, почему Нина носит парик а-ля Мэрилин Монро, а ее муж разражается внезапным танцем в стиле рэп. Но все эти сцены-загадки так не вяжутся между собой, так не идут к лермонтовскому строю и так неубедительны, что разгадывать их совсем не хочется.
Нынешний спектакль планировался как бенефис молодых артистов – Максима Аверина и Дениса Суханова, которые по очереди будут играть Арбенина и Казарина, и Глафиры Тархановой, совсем юной ученицы Константина Райкина, исполняющей роль Нины. Все трое великолепно зарекомендовали себя в предыдущих спектаклях театра, но, попав под начало к Владимиру Агееву, как-то сразу растерялись. В отсутствие твердой режиссерской руки Денис Суханов (на премьере он был Казариным) сел на своего конька и стал отчаянно комиковать. Глафира Тарханова превратила свою Нину в нерадивую студентку театрального вуза. А игравший первую свою заглавную роль Максим Аверин, которому зачем-то приклеили демонический нос с горбинкой, старательно изображал невротика с трясущимися руками и чуть что срывался на крик.
Очевидно, что в своих глубокомысленных философских построениях, оперируя вечными категориями добра и зла, света и тьмы, режиссер забыл про актеров. И, столкнувшись на сцене с живыми людьми, поспешил надеть на них маски. Марионетки режиссеру как-то ближе.
