«В театре не должно быть запретов»: Юрий Бутусов — о свободе и профессии режиссера

Театральный режиссер Юрий Бутусов уже больше 20 лет ставит спектакли, в которых классические произведения кажутся написанными сегодня. В интервью Forbes Life он рассказывает, почему театр — это идеологическое поле и почему во главе него всегда должен стоять режиссер

Отметивший в 2021 году 60-летний юбилей Юрий Бутусов не раз получал «Золотую маску» за свои спектакли, но говорит, что каждый из них готов совершенствовать бесконечно. Его постановки успешно идут на сценах Театра имени Евгения Вахтангова, «Сатирикона», Театра имени Пушкина и Театра им. Ленсовета, а в 2020 году Бутусов набрал свой первый режиссерский курс в ГИТИСе. Forbes Life узнал у режиссера, что он сегодня рассказывает студентам о профессии, есть ли у театра шанс выжить в условиях цензуры и как ему удается выбирать пьесы, которые настолько отражают дух времени.

— Большая часть ваших спектаклей поставлена по произведениям, которые написаны несколько десятилетий, а то и столетий назад. Насколько на вашу работу сегодня влияют внешние обстоятельства, окружающий мир за окном?

— Это не может не влиять. Не коммерческий, а хороший, настоящий, проблемный театр, который меня интересует, и театр, который задает вопросы, — это и есть отражение того, что происходит за окном. И он безусловно связан с миром, в котором мы живем.

Последний спектакль, который я поставил в «Сатириконе», — это современный текст. Он основан на «Ревизоре», но пока он сочинялся, у нас возникла внутренняя потребность переосмыслить текст, и мы с драматургом Михаилом Дурненковым это сделали. Оттолкнувшись от «Ревизора», мы проводим мосточки в сегодняшний день.

— В предыдущих спектаклях вы обычно почти не меняли оригинальный текст. Почему в этот раз вы почувствовали такую потребность?

— Каждая работа — это новый путь, новая структура, создание новой реальности, поэтому каждый спектакль требует своего подхода и способа репетиции. Процесс никогда не может быть одинаковым. Это связано с автором и соответствует тому, какой я сегодня, какие артисты вместе со мной. Когда я работаю с классическим текстом, моя основная задача — пропитать его современными чувствами, мыслями. Иногда удается лучше, иногда хуже, но смысл именно в этом.

Это банальность, но театр действительно существует здесь и сейчас. Вы пришли сегодня в зал, вы играете спектакль — вот это и есть театр, и нужно, чтобы зритель вошел с вами в резонанс.

В этом и есть отличие театра от всех остальных видов искусства: он дает непосредственный человеческий контакт в конкретную секунду

Никакого изначального плана менять текст Гоголя у меня не было. В какой-то момент я почувствовал, что хочу попробовать создать текст спектакля во время репетиционного процесса, как это случалось во времена, скажем, Шекспира. И мы вместе с актерами и с Мишей это делали. Конечно, было непросто, случались скандалы и споры, но все-таки мы дошли до конца и, на мой взгляд, смогли выстроить цельное произведение из этого живого, импровизационного опыта.

— Чтобы создавать такое, должна быть большая степень доверия как между режиссером и драматургом, так и между вами и артистами. Это стало возможным, потому что это ваш далеко не первый спектакль с актерами «Сатирикона» или вы просто умеете выстраивать такие отношения?

— Поиск особого репетиционного языка каждого спектакля входит в мою режиссерскую работу. Конечно, он требует и доверительности, и открытости, и какой-то «обожженности» друг другом. Вне такого доверия и небоязни для меня невозможен репетиционный процесс, честно говоря, это попросту мне не интересно. Сперва бывает нелегко, но когда этот барьер, который всегда существует, преодолевается, репетиции становятся радостными и очень честными. И все усилия, которые приходится прилагать, окупаются этой радостью.

На мой взгляд, репетиция — это самое важное в театре, недаром великий Анатолий Эфрос назвал свою книгу «Репетиция, любовь моя». Ведь, с одной стороны, постановка спектакля — это работа, требующая анализа, разбора, изучения предмета, которым ты занимаешься. А с другой, конечно, в ней есть что-то от игры, от природы — от таких вещей, с которыми слово «работа» не очень сочетается. Найти баланс чрезвычайно важно. Я учился этому довольно долго и до сих пор не могу сказать, что у меня есть все отмычки в кармане.

Спектакль всегда требует интуитивного нащупывания дороги, и оно, конечно, связано с теми, кто с тобой рядом. То, что я знаю этих людей давно, мне помогало. Мы доверяем друг другу. Нашей первой работой с Райкиным был «Ричард III» (спектакль по пьесе Уильяма Шекспира, который шел в театре «Сатирикон» с 2004 года. — Forbes Life), который требовал колоссального обнажения души. Мы долго репетировали только вдвоем, потому что пытались найти какие-то вещи, которые потом стали фундаментом актерской работы Константина Аркадьевича. Тимофей Трибунцев, который играет Антона Антоновича, впервые вышел на сцену профессионального театра в моем спектакле, и с той поры мы вместе. 
Поскольку у меня нет своего театра, моя задача состоит в том, чтобы на территории спектакля создать такой небольшой театрик, где мы все понимали бы друг друга и были бы связаны душевными нитями.

— А вы скорее авторитарный режиссер с четким видением или мягкий и восприимчивый?

— Я думаю, что я бываю разный, но для меня работа над спектаклем — это путь. Я не из тех, кто приходит к артистам с готовым замыслом. Обычно у меня есть понимание, ощущение, звук, свет, и мы вместе с актерами по очень запутанной карте начинаем двигаться в тот конечный пункт, который предчувствуем. Как будто мы плывем на корабле, зная, что там где-то есть земля, но не знаем, сколько до нее плыть и точного самого прямого пути. Мы можем блуждать, плыть не в ту сторону, нас может сносить ветер. Но именно благодаря этому мы в итоге и приплываем в нужную нам точку. 
Ты лишаешь себя возможности открытия, если движешься по четкой и заранее размеченной дороге. В пути мы меняемся, мы сталкиваемся с препятствиями и попадаем в зоны неизвестности, где наша человеческая сущность проявляется неожиданным образом даже для нас самих. Происходит познание нас как личностей. Незнание важнее знания. Потому что в нем заложена возможность открытия и познания нового.

— У вас были спектакли, которые пришли совсем не туда, куда вы изначально планировали? Или, может быть, вы совсем никуда не дошли?

— У меня не было ситуаций, чтобы спектакль не вышел. Но, опять же, неудача мне кажется важнее, чем удача. Конечно, хочется быть успешным и всегда выигрывать. Но те спектакли, которые по каким-то критериям не стали успешными, для меня важны, и я их очень люблю. После них со мной происходили серьезные человеческие и профессиональные изменения. Они меняли меня, как любой настоящий, сущностный спектакль меняет человека.

Театр — очень опасное искусство. Он воздействует на души и на головы и может серьезно повлиять на идеологию. Поэтому государство так боится театра.

— Есть что-то, что в театре делать нельзя?

— Нет, в театре не должно быть никаких запретов. Конечно, на мой взгляд, он не должен быть глупым. Для меня признак плохого спектакля, когда артист почему-то думает, что персонаж, которого он играет, глупее, чем он сам. Это просто театральная профанация. В остальном театр — это территория абсолютной свободы. Другого подхода быть просто не может. Любое искусство связано с чувством свободы. Ограничители могут быть только внутренними, и мне кажется, что у каждого настоящего режиссера — а я знаю нескольких — они есть, поэтому они не опустятся до пошлости, до бессмысленного высмеивания и так далее.

— Как театр должен остаться жив сегодня в свете того, о чем вы сказали?

— Я не могу дать никакого рецепта, тем более сейчас речь идет не только о выживании театра, а о выживании в гораздо большем смысле. О сохранении в себе человека, своей личности. Наверное, каждый должен сам выползать из этого, но то, что происходит, и все нападки на театр — это чудовищно и может привести только к деградации. Ничего хорошего из этого не выйдет.

Я всегда говорил, что не занимаюсь политикой. А теперь понимаю, что занимался, потому что свобода — это идеологическая категория, важнейшая для людей и, конечно же, политическая. Утверждая свободу творчества, я утверждаю и свободу человека, свободу его проявлений, свободу мыслей, свободу слова. Поэтому театр — это, безусловно, идеологическое поле. 

Крики про отмену русской культуры — это досужие разговоры, чтобы запудрить людям мозги

— У вас есть какая-то черта, после которой вы скажете: «Нет, ребята, тогда до свидания»?

— Конечно, такая черта есть у каждого человека. Вернее, она должна быть, когда наступает какой-то предел, связанный с искажением твоей личности. Сейчас я к ней очень близок и рассматриваю для себя разные варианты будущего, в том числе и эмиграцию. У меня есть очень внятное отношение к происходящему, которое выражено в моих спектаклях, и поэтому я  хочу, чтобы они шли. В них есть важные гуманистические, антивоенные в общефилософском смысле высказывания, поэтому я еще продолжаю за них бороться. Эти спектакли важны и для актеров, которые могут посредством чужого текста транслировать собственные чувства и мысли.

— Вы поставили несколько спектаклей, которые как будто предвосхищают то, что происходит сегодня («Бег», «Барабаны в ночи» о революции в Германии 100 лет назад, «Король Лир»). Такое чувство,  что вы берете что-то из воздуха. Как вы выбираете то, что поставить?

— Это же и есть профессия режиссера. Она вбирает в себя и интуицию, и анализ, и мировоззрение — вместе эти качества позволяют ему выстраивать жизнь театра. Сейчас наблюдается такая тенденция, даже не тенденция, а, как говорят, дело сделано — театрами руководят успешные актеры. Или директора, тоже успешные. Это, конечно, глупость неимоверная, потому что, конечно, режиссер — это профессия. Ни директор, ни актер не обладают в ней нужными знаниями, ни художественными, ни гуманитарными.

Театр ведь в каком-то смысле — это тоже наука. У них нет нужных инструментов, нет стратегического понимания художественного развития. Для актера вообще самое главное — это сыграть роль, этому его учили. И здесь нет ничего обидного, просто все остальное — другая работа. Так что, отдавая театр популярным артистам, его превращают в коммерческое заведение. И уничтожают сам смысл. Успех — это очень сложное понятие. Конечно, оно включает в себя и финансовую сторону, но она должны быть вторичной. Когда театром руководит не режиссер, прибыль становится первостепенной задачей.

— А то, что вы сейчас репетируете, — это современная пьеса или классика?

— Это русская классика, которая, к слову, никуда не девается и не исчезает. Крики про отмену русской культуры — это досужие разговоры, чтобы запудрить людям мозги. Никто ничего не отменяет. Везде идет Чехов, Достоевский, звучит Чайковский. Отмена происходит только у нас, потому что идет закрытие новых замечательных имен: Волошина, Дурненков, Вырыпаев. Снятие спектаклей Крымова, Серебренникова.

Можно по-разному относиться к творческим поискам всех этих людей, что-то может быть вам немило, но запрещать и не пущать — это унижение. Мы живем во времена страшного человеческого унижения. И с этим очень трудно смириться.

— Вы художественный руководитель третьего курса в ГИТИСе. Как вы объясняете своим студентам, что после условно идеальной действительности, в которой они учатся быть настоящими режиссерами, они могут выйти и столкнуться с тем, что такой возможности уже не будет?

— Учеба — это вообще самое счастливое время для человека, которое надо продлить на всю жизнь, чтобы в идеале не выходить из этого состояния. Но, если серьезно, сегодня непонятно не то, какой будет театр, а нужен ли он в принципе кому-нибудь и как он может существовать в ситуации цензуры и несвободы. Возможно, человеческие поступки сегодня важнее, чем все остальное. Я имею в виду не бояться говорить то, что ты считаешь правдой, каким-то образом умудриться оставаться честным в обучении. Нельзя превращаться в, так сказать, функцию учителя. Это может быть болезненно, но нужно оставаться человеком и учить этике.

У меня есть ощущение, что театр может быть ширмой, которой мы отгораживаемся от реальности, и это может ошибкой. Возможно, в нем мы сублимируем какие-то эмоции, которые сейчас уже должны бы направить в другое место. Как говорил Олег Павлович Табаков в критических ситуациях: «Гирька до полу дошла».

— На какие современные спектакли вы рекомендуете ходить своим студентам?

— Мне интересен театр честности, театр открытости, театр, заставляющий человека работать на спектакле чувствами и головой, а не отдыхать. Театр, который размывает привычную структуру и входит в особые взаимоотношения со зрителями. Но своим студентам я рекомендую смотреть по возможности вообще все, потому что важно быть в среде. Плохой спектакль может научить тебя большему, чем хороший.

Существуют идеальные постановки, к которым ты должен тянуться и верить, что можно добиться результата, который будет восхищать и менять человека. Для меня такими были спектакли Фоменко, Някрошюса, Гинкаса. Но стать Гинкасом невозможно, поэтому надо смотреть много всякой чепухи, этот шлак переработать, выработать вкус и найти себя в этом море. Конечно, сперва не грех копировать, и иногда нужна почва, чтобы от нее оттолкнуться: человек стал человеком, потому что подражал кому-то, — это способ становления. И если ты будешь продолжать учиться и будешь недоволен собой, возможно, ты найдешь свой путь.

— Вы когда-нибудь ставили спектакль, который по вашим собственным внутренним ощущениям максимально приближался к идеальному?

— Нет. У меня нет такой оценки. Я продолжаю жить со спектаклями, вижу их недостатки и пытаюсь их исправлять по мере возможности. Не бывает ничего идеального, законченного, и карандаш можно точить бесконечно. Иногда приходится просто запрещать себе это делать, потому что сточишь его в ноль.

Если меня не остановить, я буду безостановочно и до конца дней спектакля что-то менять. Мне это нравится. Но иногда это бывает травматично для самого спектакля: можно что-то порушить и уже не восстановить. Бывает, что сами артисты меня просят: «Ничего не делай, просто приди — посиди». Их дисциплинирует присутствие режиссера.

— А что было самым радикальным?

— Я убрал декорацию.

— Декорацию?

—Декорацию из спектакля. Среда, в которой живут артисты, неразрывно с ними связана. И изменение среды меняет их поведение кардинальным образом. Иногда это полезно делать, чтобы привести спектакль в чувство.

— Я знаю, что вас всегда спрашивают по поводу музыки в ваших спектаклях. Насколько это уже некий готовый плейлист в вашей голове или вы подбираете музыку по ходу репетиций?

— Может прозвучать пафосно, но музыка — это мир, в котором я живу, она необходима мне как пища. И если бы меня спросили, что я возьму с собой на необитаемый остров, я точно знаю ответ — я возьму свой плеер. Я выбираю пьесу по звучанию, по какому-то настроению, и когда начинаю думать над спектаклем, я создаю папку и начинаю складывать туда песни и музыку, которая может в нем жить. Постепенно она разрастается, и я начинаю с ней работать. Замечательно делать это вместе с композиторами. Например, мне посчастливилось работать с Латенасом Фаустасом (литовский композитор, который работал над многими спектаклями в театре Вахтангова. — Forbes Life). Он был гораздо больше, чем просто композитор, он был человеком театра. К сожалению, он умер, но общение с ним было невероятным.

Мне не интересно просто рассказать ситуацию, описанную в пьесе. Но, наверное, это высокомерно звучит, поэтому вернее будет сказать, что другая задача меня привлекает больше. Я плету спектакль как ковер: из каких-то палочек, из настроения, из эмоций. Там могут быть любые цвета, любые ответвления, любые загогулины. Но если выбирать что-то одно, то спектакль для меня — это музыка.

Оригинал