Звёздная книга поэта
275 лет со дня рождения Иоганна Вольфганга Гёте
В кризисные моменты истории человечества народы порою переговариваются между собой голосами своих великих поэтов. В юбилейный год А.С. Пушкина мудрые изречения его старшего современника доносятся до нас «из Германии туманной», возможно, не столь явственно, но в день рождения Иоганна Вольфганга Гёте (1749–1832), который приходится на 28 августа, вполне резонно вспомнить о его поистине всеобъемлющем влиянии на русскую культуру в прошлом и попытаться разглядеть перспективы гётевской мысли в ближайшем будущем.
Лирик, мыслитель, естествоиспытатель, драматург, директор театра, государственный деятель – русское просвещение конца XVIII – начала XIX века воспринимало облик Гёте достаточно цельно: сказывались непосредственные контакты поэта с В.А. Жуковским, визиты русских любомудров братьев Ивана и Петра Киреевских, княгини Волконской, переписка тайного советника фон Гёте с Сергеем Уваровым… И всё же Гёте долгое время оставался для русского читателя лириком по преимуществу.
Поэзия Гёте – приглашение к диалогу. Дело, разумеется, не только в постоянно возникающих соблазнах новых переводов, суть его лирики – в предельно индивидуализированном начале, глубине тех символов-образов, что оказались пропущены и преломлены через его собственное я, вместившее целую вселенную. Ведь и облик поэта, менявшийся каждую новую эпоху, диктовал и обновлённое отношение к его поэтическому слову. В этой связи Гёте в русской литературе необыкновенно повезло: и по сей день множатся переводы (интерпретации) его великого «Фауста», извлекаются, словно из небытия, затерянные некогда в архивах блестящие переводы его стихотворений, созданные ещё в XIX веке (одно из недавний изданий – антология под редакцией Н.И. Лопатиной «Кого не покидает гений» – М.: Рудомино, 2019); литераторы, от любителей до профессионалов, почти ежегодно пробуют свои силы в осмыслении наследия Гёте на русском языке. Начиная с первой публикации – трагедии «Клавиго» в переводе Осипа Козодавлева (1780), а затем и «Вертера» (1781) поэт мощно и основательно укоренился в культурном сознании своих великих современников и потомков. Не только его творчество, но и самый облик, его образ жизни становились как в Германии, так и в России предметом восхищения, подражания, пародии. Даже на страницах «Записок охотника» И.С. Тургенева в первом же рассказе читатель мог бы встретить весьма смелое сравнение: «Словом, Хорь походил более на Гёте, Калиныч более на Шиллера». Спустя десятилетия реальный крестьянин Хорь (по свидетельству Афанасия Фета), в восторге читавший по слогам упомянутый рассказ уже без этой строки, и предположить не мог подобного сравнения!
Произведения Гёте в России оказывались созвучны не столько историческому моменту, сколько духовным исканиям целых поколений. И хотя первый перевод «Вертера» появился всего спустя семь лет после публикации немецкого оригинала, а «переводчик Академии наук» Фёдор Галченков, приложив максимум стараний, всё же допустил ряд неточностей в тексте, за что перевод в одной из рецензий был назван «перепорченным», всё же уловил в заглавии глубинные противоречия «мученика мятежного». На обложке стояло – «Страсти молодаго Вертера». Вольно или невольно, но здесь оказался зашифрован тот христианско-эзотерический смысл «восхождения» героя к идеалу красоты, в котором соединялись представления о творце в духе Спинозы, чаяния пиетистов, сентиментальная чувствительность «прекрасной души» – все те понятия, которые гораздо шире русского слова «страдания» и которые ближе к страстям и соблазнам духа человеческого. Роман вышел за пределы пресловутых сословных противоречий и заурядно-слезливой истории несбывшейся любви, превратившись в повествование, которое затягивает и подчиняет своей воле. Трагическая история с молодым дворянином из благополучной семьи Михаилом Сушковым, ушедшим из жизни по завершении своей «версии», названной «Российский Вертер» (1792, публ. 1801), далеко не единственное тому подтверждение. А насколько русское дворянство было увлечено первой частью «Фауста», читая её как в оригинале, так и в первых переводах, красноречиво свидетельствует одноимённый «рассказ в девяти письмах» И.С. Тургенева 1856 года. Пару лет спустя «Фауст» Тургенева был переведён в Берлине на немецкий язык Фридрихом фон Боденштедтом, и эта небольшая повесть стала чрезвычайно популярна в Германии, о чём свидетельствует в своих письмах к Ивану Сергеевичу его многолетний друг по переписке, поэт и новеллист Теодор Шторм.
Воздействие Гёте на русский духовный климат и на конкретных личностей шло подспудно, исподволь, но это, как часто бывает в истории литературы, и было самым интересным и неожиданным. Казалось бы, ещё в начале 1930 х гг. выдающийся советский академик, основоположник отечественного гётеведения Виктор Максимович Жирмунский писал в своей известной книге «Гёте в русской литературе» о Пушкине, что «ни одна черта в его поэтическом облике не была подсказана влиянием немецкого поэта», а между тем с интервалом почти в сто лет появились две интереснейших монографии с одинаковым названием – «Пушкин и Гёте» – В.А. Розова (1908) и Р.Ю. Данилевского (1999). Однако одно из самых необычных сближений принадлежит немецкому слависту, переводчику «Евгения Онегина» Рольфу-Дитриху Кайлю. Сличая текст восьмой главы романа Пушкина, строфы «…И с ней Онегин в смутном сне / Явилися впервые мне – / И даль свободного романа / Я сквозь магический кристалл / Ещё не ясно различал», с Посвящением к «Фаусту», он увидел сходство: «Вы снова здесь, изменчивые тени, / Меня тревожившие с давних пор...» Впервые Пушкин обратил внимание на «Фауста» именно в период работы над «Евгением Онегиным», в начале 1824 г., ряд сведений почерпнул он из книги Жермены де Сталь «О Германии». Годом ранее, 12 июля, в Мариенбаде, если верить источникам, и Гёте впервые услыхал имя Пушкина и его стихи от Ореста Кипренского, который cделал несколько зарисовок немецкого поэта с натуры (сохранилась копия с одной). Беседуя об Италии и римской поэзии, Кипренский якобы процитировал пушкинские строки «К Овидию» по-итальянски, по-французски и на русском языке. Будто бы позднее, в 1826 г., Гёте решился передать в дар поэту своё перо, о чём ещё в середине позапрошлого века вспоминал Павел Нащокин… Не отметая в сторону полулегендарные свидетельства, подчеркнём: духовное родство двух гениев было велико. От Белинского до русских символистов тянется традиция сопоставления их поэтической манеры, их мировоззрений. Стоя у истоков возникновения национальной литературы, они тонко воспринимали множественные культурно-исторические импульсы, переосмысляя их в художественное целое, в идеальную форму, будь то стихотворение или проза. «В отзывчивости на всё, что когда-то выдавалось в литературе, Пушкин последнего периода часто напоминает старца Гёте», – писал Алексей Веселовский.
Сложно сказать, как сложилась бы судьба «Фауста» в России, обрати Пушкин более пристальный взгляд на первый полный перевод в стихах первой части трагедии, выполненный молодым обрусевшим немцем Эдуардом Ивановичем Губером, который принёс морозным январским днём 1836 года в квартиру на Мойке свой перевод. Мы не знаем, сколько страниц успел прочитать или поправить своей рукой Пушкин. Когда первая часть в 1838 г. вышла отдельной книгой, Губер предпослал переводу собственное стихотворение-посвящение – «Незабываемой памяти А.С. Пушкина»: «С тех пор один, вдали от света, / От праздной неги бытия, / Благословением поэта / В ночных трудах крепился я». Издание сильно пострадало от цензурных сокращений, которые были восстановлены только в 1859 г. Они ли или поэтическая робость при точной передаче отдельных мест навлекли гнев Виссариона Белинского, заметившего, что Губер просто «искажает» трагедию. После перевода Михаила Вронченко (1844), отмеченного большой рецензией И.С. Тургенева, практически каждые десять лет появлялись новые или обновлённые переводы «Фауста». Из больших поэтов в конце 1880 х гг. к тексту трагедии обратился Афанасий Фет (спустя столетие его перевод был переиздан вновь), переводили трагедию К. Бальмонт и В. Брюсов. Сразу после войны появился перевод Бориса Пастернака. Почти сорок лет работал над «Фаустом» Николай Холодковский, текст его переиздаётся наряду с комментариями и по сей день чаще всего. О каждой крупной попытке «постижения» литературно-художественного пространства трагедии написаны десятки статей. Увы, почти незамеченным остался в книжном пространстве перевод Константина Иванова (1858–1919), известного медиевиста, последнего воспитателя детей Николая II. Пережив блокаду Ленинграда, рукопись перевода была «обретена» только в конце ХХ века и издана в 2006 г. тиражом в полторы тысячи экземпляров, а потом перевод вошёл в корпус нового собрания сочинений Гёте, выходящего сейчас в издательстве «Вита-Нова» в Санкт-Петербурге. Амбициозными, но не столь яркими, а в ряде художественных моментов и сомнительными были переводы Ольги Тарасовой (2002 г., первая часть) и Николая Копанёва (2006 г., полностью). В 2019 г. случилось событие в переводческой практике неординарное – опубликован перевод обеих частей «Фауста», выполненный крупным отечественным лингвистом, доктором филологических наук Александром Ивановичем Фефиловым из Ульяновска. Выполненную работу следует отнести к разряду научного подвига, поскольку автором перевода была создана и воплощена собственная концепция перевода-лингвокомментария, приспособленного, как писал сам А.И. Фефилов в предисловии, к произнесению со сцены. Перевод в высшей степени неординарен, изобилует неожиданными находками, словно раздвигая смысл слов. Он взрывает строки ритмически и стилистически, расширяет внутреннюю форму слова (почти по Густаву Шпету), приближает текст к разговорной речи современности, а в чём-то соотносится с аутентичной архаикой прошлого. Ритмичный в плане созвучий, фонем, рифм и ассонансов текст медленно «разгоняется» от прозы к стихам. Однако там, где у Гёте четыре строки, в переводе – нередко восемь, а то и двенадцать… Мне не раз случалось обсуждать этот очень яркий и талантливый перевод на семинарах с профессиональными лингвистами, и всё же пока он видится неким необычным экспериментом, раздвигающим реалии гётевского «Фауста», однако найдёт ли он путь к широкому читателю или на подмостки театров – покажет только время. Выходом в свет этого перевода постижение наследия Гёте не ограничивается. В нынешний юбилейный год в России происходит много отрадных событий: Владимир Борисович Микушевич завершает свой перевод «Фауста», на сцене театра «Сатирикон» в начале сентября нас ждёт премьера спектакля «Как Фауст ослеп» в постановке Сергея Тонышева. За основу инсценировки (включающей и фрагменты второй части) взят перевод Бориса Пастернака. Время рецензий и, не сомневаюсь, ярких и эмоциональных откликов на премьеру наступит осенью, а пока же скажу, что текст трагедии не только осознан и усвоен, но и пропущен актёрами (Денис Суханов – Мефистофель, Владимир Большов – Фауст) через сердце, осмыслен стилистически и диалогично с современностью, органично сливаясь со сценографией и замыслом режиссёра. Именно поэтому, думается, многие фразы из перевода Пастернака, в своей метафоричности гениально угаданные им у Гёте, всё ещё звучат остро и злободневно, а главное, в своей экспрессии (и в этом не последняя заслуга актёров) – адресно и конкретно и наверняка запомнятся не хуже современных мемов тем, кто столкнётся с текстом трагедии Гёте впервые.
Актуальность текста, созданного почти двести лет назад, поразительна – в каждом современном человеке можно увидеть «фаустовское начало», особенно сегодня, когда на волне развития искусственного интеллекта (также предсказанного Гёте) человечество так жестоко и самонадеянно вступило в своё третье тысячелетие.
Наконец в издательстве МГЛУ вышел многостраничный коллективный труд «Литература и искусство в поле притяжения Гёте», охвативший максимально широкую проблематику творчества поэта, а осенью в Москве будут подведены итоги поэтического конкурса перевода лирики Гёте, о котором уже сообщала «ЛГ».
Создать вокруг своей личности поле притяжения, которое впоследствии превратится во вселенную по имени Гёте, под силу не всякому гению. Способность создать национальную проекцию своего творчества под именем «русский Гёте» – явление уникальное, которое свидетельствует о продуктивной и боговдохновенной силе человеческого духа. В феврале 1832 г. Гёте, рассуждая о Боге, обращался к Эккерману со словами: «Слепить из простейших элементов эту неуклюжую планету и из года в год перекатывать её в солнечных лучах – не доставило бы ему никакого удовольствия, если бы у него не было замысла на этой материальной основе создать питомник для мира духов. Так он продолжает действовать в высших натурах, возвышая через них и заурядные». И, как всегда, у поэта-естествоиспытателя здесь соединились элементы земной реальной жизни и высший дух. Как это понять сегодня? Пару лет назад итальянскими астрономами была выведена удивительная закономерность: расположение миллиардов звёзд во Вселенной, в далёком космосе, повторяет структуру миллиардов нейронов головного мозга человека. Так наука XXI века подошла к эмпирическому объяснению, известному ещё во времена Гёте, о микро- и макрокосмосе, связи всего живого в мире. И потому, когда Евгений Боратынский писал в 1833 г. о Гёте: «Была ему звёздная книга ясна, / И с ним говорила морская волна», он, как и всякий поэт, видел далёко вперёд. И хочется верить, что звёздная книга творений Гёте всё ещё скрывает от нас новые тайны и готовит непредсказуемые ответы.
