Константин Райкин в Воронеже: «Задача искусства сделать жизнь ощутимой»
2 и 3 июня на сцене Воронежского концертного зала прошли первые показы постановки «Дон Жуан» московского театра «Сатирикон». Одну из самых смелых пьес мирового репертуара воплотила большая разновозрастная актерская компания. Заглавную роль сыграл Тимофей Трибунцев. Роль Сганареля, написанную Мольером для себя – Константин Райкин. Режиссер постановки Егор Перегудов и художник Владимир Арефьев представили на сцене высококлассное изобретение – вращающуюся башню, на которой строится вся композиция спектакля. На ней происходит извечный диалог между Дон Жуаном и его слугой Сганарелем, предостерегающим «сластолюбца и всесветного жениха» от новых пороков.
Премьеру «Дон Жуана» в Воронеже зрители приняли на ура, щедро наградив артистов цветами и аплодисментами.
А вчера, 3 июня, Константин Райкин побеседовал с воронежскими журналистами. Хотя сама беседа больше напоминала увлекательную лекцию. Начал Константин Аркадьевич её с приветственных слов Платоновскому фестивалю.
О Платоновском фестивале и Андрее Платонове.
— Я понимаю талант писателя Платонова, но при этом не могу сказать, что он мой любимый, потому что есть писатели более близкие мне. Признаюсь, я не знаток творчества Платонова. Но то, что я знаю, то что я читал, то, что я видел в переложении на сцену или кино — это чрезвычайно интересно.
Я хочу сказать про фестиваль, который производит очень сильное впечатление. Мне кажется, что это всё прекрасное дело. Замечательный у вас город и Платоновский фестиваль. По охвату разных областей культуры: это и книги, и балет, и драматический театр, и музыка, и инсталляции. А состав какой! По качеству-то что! Мы встречаемся здесь со своими коллегами. А это очень важно. Наша жизнь работников культуры очень разрозненная, а на фестивале мы можем почувствовать себя вместе.
Вообще, культура гораздо умнее политики. И мне кажется, что тот из представителей власти, кто занимается культурой, кто считает нужным вкладывать в нее, тот и остается во времени и вечности. Потому что без культуры невозможен никакой прогресс — ни технический, ни финансовый, ни экономический. Никакой! Отсутствие культуры или её недостаточный уровень сейчас я вижу во всем. Даже в том, как наша сборная играет в футбол. Что это такое? Это отсутствие силы духа! А сила духа рождается культурой. Потому что самые высокие идеалы и божественные устремления дает наша великая литература, спектакли, кино, музыка. А даже с отлично натренированным телом без силы духа спортсмен ничего не сделает для сегодняшнего футбола.
О Воронеже.
— Замечу, что с Воронежем у меня связана большая творческая биография. Я сюда приезжаю гораздо чаще, чем многие думают. По разным причинам. И однажды я пришел в ваш молодежный театр, созданный при институте искусств. Тогда я пригласил в свой театр ощутимую кучку народа, среди которых был и Федор Добронравов, например. Всего 12 человек, окончивших Воронежский институт искусств. И тогда это был прекрасный вуз. Но сейчас дела обстоят несколько иначе. Однажды я приехал к вам снова с большими надеждами. Я был председателем комиссии на выпускном экзамене. И я выяснил, что дела стали намного хуже, чем были. Потому что эти бедные ребятки были очень не важно обучены.
А сам город неузнаваемо изменился. Начиная с дорог. Я привык, что в России, как было плохо с дорогами, так и осталось. Много огромных городов, где черти что творится в центре города, а здесь этого совершенно нет.
О своих студентах и молодежи.
— Я периодически прихожу в тупиковое состояние от того, что теряю рычаги воздействия на студентов. Я преподаю очень давно, даже страшновато сказать, сколько это длится. Больше 45 лет. И последний мой набор — это студенты второго курса актёрского факультета. А в спектакле «Дон Жуан» у нас играют молодые артисты – одни из моих самых удачных курсов. Они выпустились два года назад. Я их выпустил и набрал себе сразу новый курс. Вот они сейчас на втором учатся. И такое ощущение, что это два разных поколения. То есть, с одной стороны - это люди с замечательной фантазией, воображением. Правда, мне пришлось их за четыре года воспитывать и вложить большое количество усилий, чтобы их сделать такими. Но мы их такими всё-таки сделали. А вот с этими, которые сейчас только учатся, я теряюсь. Мне кажется, что мы стоим перед неким цунами, которое сейчас накроет всё человечество, потому что мы стали абсолютно рабами вот этой штучки (показывает смартфон). А вот эти ребятки без интернета и не жили. Говоря попросту, они не привыкли утруждаться вообще. Целый ряд их человеческих качеств не развит. Если он не отсутствует совсем, то он не развит. Всякие способности преодолевать что-то, утруждаться. Они лишены инициативы, они лишены воображения, потому что всё телефон делает. Они не читают, они жертвы кратких содержаний. А профессия театрального артиста очень волевая, и без наличия очень сильных волевых качеств этим нельзя заниматься. Я нещадно выгоняю людей с курса, даже очень талантливых, когда я вижу, что у них нет соответствующих человеческих качеств. Человек может быть очень талантливый, но если он слабохарактерный, то у него ничего не получится в театре – с моей точки зрения.
Понимаете, школа этим детям ничего не дала, они не слезли с дерева при большом таланте. Происходит какая-то большая беда. Конечно, театр должен заниматься просвещением в том числе. При этом нужно понимать, что театр — абсолютно элитарный вид искусства. Что такое тысячный зал по сравнению с телевидением и интернетом? При всем при этом театр – микроб и очень сильный. Я это знаю.
Я могу на спор сказать, не зная заранее, по реакции публики, когда приезжаю в какой-нибудь Мухославск, – есть в этом городе театр. Даже плохой, даже терпящий относительное время бедствие. Если есть театр, люди по-другому воспринимают русскую речь. Это действует вообще на население города. Люди могут воспринимать сложносочиненные предложения. В городе, где нет театра, люди не поспевают. Ты уже пошутил и дальше пошёл, а они только засмеялись. Видно как скрепят мозги, они не смазаны. А смазка – это театр.
О границах в искусстве и цензуре.
— Я не могу сказать, чего бы я себе не позволил на сцене. Вообще устанавливать себе рамки нельзя. Все наши «нельзя», которые человечество устанавливает, это все смешно. Все лучшие произведения литературы в советское время были «нельзя». Всё было под цензурой. А потом я жил во время, когда джаз, рок было нельзя, инструменты, саксофон было «нельзя». А почему? Нельзя и все. Это все же очень относительно. Или вот мат. Говорят – как же обходился и Толстой, и Чехов, и Пушкин без мата. Хотя Пушкин не обходился, очень даже весело не обходился. Но когда-то не было ни джаза, ни рока, но как-то обходились. А потом вот изобрели. Это появилось. И река обратно не течет. Как только человечество в своем культурном развитии переходит этот Рубикон. Вот какая-то условно нецензурная речь уже была употреблена в 20 веке. Мировая культура и искусство перешли этот Рубикон, эту реку. Уже есть великие произведения и в кино, и в театре, и в литературе включили в себя эту реку нецензурную. И обратно нет дороги. Это глупо запрещать эти слова. Другой вопрос – для чего, вопрос степени художественности, вкуса. А я могу вам привести кучу примеров, когда без всякого мата дикая пошлятина.
Искусство ищет, как проникнуть под броню, которой современный человек закрывается. И правильно делает, что закрывается, потому что если довести до сознания весь ужас информации, которая на нас обрушивается, мы просто сойдем сума. Мы поэтому и закрываемся, как-то адаптируемся, но так с этим можно и разучиться сострадать, проникаться болями другого человека, так мы себя вообще сбережём до автомата, который есть пьет, размножается, а дальше что? Задача искусства сделать жизнь ощутимой. Но чтобы проникать под эту кольчугу, которая все утолщается, оно ищет новые пути. Почему сцены насилия стали более жестокими, эротики – более откровенными, почему возник мат? Потому что это какие-то уколы, которые должны пронзить, достать. Давайте все запретим, обратно. Но не будет обратно. Река уже течет туда.
Вообще, ничего нравственнее искусства нет. Мне кажется, что, во-первых, есть внутренние фильтры. Во-вторых, душа художника, который все фильтрует. Он проявляет всё лучшее в своих творениях. Внутри есть большая цензурная машина.
О работе в театре.
— В нашей актерской братии кто-то скажет, что процесс репетиции в театре самое интересное. Я так категорически не скажу. Я практик. Я считаю, что театр является видом искусства, именно когда происходит встреча со зрителем. Я считаю, что важен очень результат. И важным показателем в этом смысле является успех. Причем необязательно безумных криков «браво» или вставания зала. Успех бывает молчаливым и потрясенным, когда вообще аплодисменты не рождаются. Есть очень сильное впечатление и острое понимание между залом и сценой. Но к этому взаимопониманию надо стремиться, это очень важно. Если успеха нет, значит, допущена какая-то ошибка. При этом это ни есть показатель истины в последней инстанции, потому что порой успехом пользуются довольно низкопробные творения. Мы это видим. Но я все равно ориентируюсь на результат. А результатом является встреча со зрителем. Зритель является обязательным компонентом, чтобы такой вид искусства, как театр существовал. Картина в музее висит и ночью при выключенном свете. А спектакля нет, если нет зрителя.
О том, когда осовременивают классику на сцене.
— Те, кто следит за моим творчеством, знают, что я с классикой имею дело в очень современном её понимании и мне кажется, что только в том виде ее нужно играть, чтобы она не превращалась в средство от бессонницы. Кому вообще нужна классика, кто ходит в театр смотреть про старинную жизнь? Это кто-то очень уставший вообще от жизни. Мне такой зритель, честно, говоря не интересен. Вообще, эти разговоры о границах трактовок классики — это глупый разговор. Границы эти устанавливает каждый раз только режиссер. И делает так, как считает нужным. И вопрос — можно обсуждать или нельзя — он бессмысленный.
Фото: vk.com/domjourvrn
